В согласии большевиков на идею Керра и Буллита была та самая логика деколонизации, в которой Вильсон видел цели войны. Но, конечно, деколонизация России на этих условиях зашла бы гораздо дальше, чем предполагали профессора из «The Inquiry». Если бы высокие стороны, которые уже много месяцев вели переговоры в Париже, приняли это предложение большевистской Москвы, потери территории и населения, которые контролировались бы из российской столицы, были бы гораздо больше, чем в результате Брестского мира. Власть ленинского правительства укрепилась бы, но только в центральных русских губерниях. Гражданская война была бы прекращена, и на карте мира появился бы десяток новых государств, конфликтующих друг с другом. Фронты гражданской войны приобрели бы статус государственных границ. Окруженный кольцом больших и малых государств, большевизм был бы локализован. Он был бы вынужден соревноваться с ними за людей и капитал. Советского Союза, вероятно, никогда не появилось бы на земной карте. Отделение Сибири от Европейской части России изменило бы геополитический баланс сил так, что история ХХ века была бы совсем иной. Лучше или хуже, но иной. А впрочем, куда уж хуже.

Из Москвы Буллит и Стеффенс возвращались вместе с британским писателем Артуром Рансомом. «После России Шекспира надо читать иначе», – говорил он Стеффенсу [36]. Рансом еще в 1913-м поехал в Россию, чтобы изучать русские сказки, и застрял там, чтобы видеть войну и революцию, писать о них для английских газет и жениться на секретарше Троцкого. По возвращении Буллита события развивались стремительно и необъяснимо, почти как в русских сказках, и трагично, как у Шекспира. Сначала Хаус, непосредственный начальник Буллита, поздравил его с успехом. В ту же ночь Хаус сообщил Вильсону о приезде Буллита с «новостями высшей важности», которые помогут установить мир там, где все еще шла война. Вильсон предложил встретиться на следующий день, но у него заболела голова и на встречу он не пришел. Ллойд Джордж, однако, с удовольствием позавтракал с Буллитом и выслушал его новости. От Клемансо их по-прежнему держали в секрете.

Потом Вильсон сказал Хаусу, что он не может заниматься русскими делами, потому что занимается германскими и, не без гордости говорил он, отличается «одноколейным мышлением»; все нужные решения по России он поручал принять Хаусу. Все силы президента, действительно, уходили на попытки смягчить франко-британские требования к Германии. По поручению Хауса, Буллит подготовил проект Политической декларации, которую должны были подписать державы Антанты; декларация повторяла знакомые положения, согласованные Буллитом и Лениным.

Четвертого апреля Вильсон слег и несколько дней никого не принимал; переговоры прервались, хотя состояние президента скрыли от публики. Это мог быть первый из перенесенных им инсультов или обострение давних неврологических симптомов. У него была лихорадка, жестокие приступы кашля и судороги левой части тела. Спустя годы Фрейд и Буллит полагали, что то была психосоматическая реакция, что-то вроде телесной реакции невротика на неспособность принять решение в сверхценной ситуации: «Муки его тела были, наверно, не так ужасны, как муки его духа. Он стоял перед невыносимым для него выбором. Если он нарушит данные им обещания, он станет орудием союзников, а не Князем Мира; чтобы остаться верным своему слову, он должен приостановить финансовую помощь союзникам, разоблачить Клемансо и Ллойд Джорджа, вернуться в Вашингтон и обречь Европу – на что? И себя – на что?» [37].

Между тем подходил срок 10 апреля, поставленный большевиками для принятия их предложений. Буллит eжедневно (иногда по нескольку раз в день, как потом рассказывал он сенатскому Комитету) напоминал об этом Хаусу. Шестого апреля президентский врач адмирал Грейсон безуспешно пытался получить от Вильсона ответ на русские предложения. В тот же день Буллит послал в Москву просьбу подождать с ответом Антанты лишние десять дней, до 20 апреля, и в тот же день он послал Вильсону личное письмо. Написанное сухо и резко, оно противопоставляло президента-прогрессиста тому, что Буллит называет здесь Европейской революцией. «Вы находитесь лицом к лицу с Европейской революцией… В течение прошедшего года народы Европы искали наилучшие пути к наибольшему благу для всех. Не найдя руководства в Париже, они обращаются к Москве. Игнорировать это стремление народов к лучшей жизни и называть его "большевизмом" значит не понимать его так же глубоко, как лорд Норт[1]не понимал Американскую революцию. Народы обращаются к Москве, но их мотивы далеки от теоретического коммунизма… И Вы знаете так же хорошо, как это знаю я, что любая попытка встретить Европейскую революцию голодом и расстрелами приведет только к самозащите Революции, к террору и разбою… Бороться с Революцией силой значит распространить голод, хаос и кровавую классовую войну на всю Европу… Мы все еще можем направить эту Революцию в мирное и конструктивное русло. Вся [Европейская] революция ищет в Советском правительстве России образец и лидерство. Если перевести Русскую революцию на мирные рельсы созидательной работы, вся Европа двинется за ней». Буллит просил Вильсона о срочной встрече, обещая за пятнадцать минут объяснить, что «вопрос о Европейской революции» являлся самым важных из всех вопросов, стоявших тогда перед Вильсоном.

Ответа он, увы, не получил.

Буллит не знал, что именно в этот день, шестого апреля, больной Вильсон решил дать последнее сражение своим партнерам по переговорам, Клемансо и Ллойд Джорджу, которые упрямо навязывали несправедливый мир Германии. Седьмого апреля Вильсону полегчало и он решил идти на резкие шаги вплоть до отказа от переговоров. Для начала он распорядился остановить перечисление союзникам американских кредитов (оказалось, впрочем, что они были уже перечислены на полгода вперед). Придавая своим намерениям публичный характер, он вызвал президентский пароход «Джордж Вашингтон», чтобы вернуться в Америку. «Он блефует?» – спросил Клемансо у адмирала Грейсона. «У Вильсона нет органа, нужного для блефа», – ответил его личный врач. Но через несколько дней президент сдал все свои позиции; его настроение еще раз изменилось, и он разом принял требования союзников, которым месяцами сопротивлялся. Для сенсационных, менявших повестку дня итогов миссии Буллита у него не нашлось ни времени, ни сил.

Вероятно, первое признание в провале своей миссии Буллит сделал в письме ее участнику, капитану Петтиту, отправленном 18 апреля. С горькой иронией он писал о том, как Вильсон, в очередной раз сославшись на свое «одноколейное мышление», отказался обсуждать русский проект, а Ллойд Джордж хоть и был заинтересован проектом мира в России, но испугался консервативной прессы накануне парламентских выборов. «Все в Париже, кроме французов, знают, что нам надо заключить мир с Советским правительством, но пожилые джентльмены, которые тут руководят делами, не имеют ни храбрости, ни прямоты, чтобы добиться мира самым прямым путем». В общем, Буллит признавался своему сотруднику, что «стыдится» результатов миссии [38].