Притеревшись один к другому в спорах, незаметно они перешли к написанию статьи на тему спаивание русского народа правительством. Пьянство на Руси, как ни странно, зародилось в московском Кремле — именно там цари учредили первый кабак, люто презираемый поначалу русскими людьми.

Государственный кабак — явление чисто иноземное, пришлое, внедренное в русскую жизнь путем насилия со стороны правительства. Потребовалось не одно столетие, чтобы вовлечь русского мужика в пучину пьянства…

Теперь, встречаясь по утрам, князь говорил:

— Итак, на чем же мы с вами остановились вчера? Расставив ноги на тряском полу вагона, летящего в глухие просторы России, Мышецкий витийствовал:

— И вот я вас спрашиваю, дорогой коллега: при каких же обстоятельствах винная монополия может считаться явлением прогрессивным?

— Только при условии, — рассуждал Кобзев, — когда правительство, обеспечив себя колоссальной прибылью от продажи вина, отменит в стране все другие налоги!

— Но как же вы мыслите борьбу с контрабандным винокурением? — дискутировал Мышецкий.

— По принципу профессора Альглова, вино следует продавать в особых «фискальных» бутылках, которые можно опорожнить, но без помощи казенного завода никак нельзя заполнить…

Однажды Мышецкий вдруг резко залиберальничал.

— Странно! — сказал он. — Почему ныне царствующий император согласился стать в стране главным кабатчиком?

— Вот и название следующей главы. Пишите, — диктовал Иван Степанович: — «Возникновение монополии в России…»

«Очевидно, — писал Мышецкий, — помещика-винокура не могла удовлетворить система, при которой он зависел от сбыта вина в частные руки. Это грозило ему неприятными последствиями. На частного предпринимателя-перекупщика всегда труднее воздействовать, нежели на казенного…»

— И, таким образом, — заострял Кобзев, — класс помещиков мог только мечтать о введении монополии, ибо правительство (простите, князь, состоящее также из помещиков), естественно, пойдет на поводу самих же помещиков! Так ведь?

— Выходит, что так, — поддакнул Мышецкий.

— Очень хорошо, что вы согласились, — напористо продолжал Кобзев. — Тогда возникнет следующий вопрос: а кто же стоит во главе этого правительства?

Мышецкий не отвечал.

— Кто? — в упор переспросил Кобзев. — Вы рискнете, князь, написать лишь одно коротенькое слово, в котором сходятся все интересы и все прибыли нашего дворянства?

Он выжидающе смотрел на Мышецкого, и тот отбросил перо:

— Нет, Иван Степанович, вы преувеличиваете мою смелость.

— Конечно, — подхватил Кобзев, — нужно иметь очень большую смелость, чтобы разойтись во взглядах с интересами того класса, к которому принадлежишь сам… Впрочем, писать слово «царь» и не нужно. Наша действительность — еще со времен Сумарокова — уже приучена к аллегориям. Даже сидя по самую маковку в густопсовом раболепии, мы — русские — все равно будем козырять грациозными намеками на неудобство своего положения!

Сообща они завуалировали свою статью до такой степени, что никакая цензура не смогла бы придраться. Поставив точку, Сергей Яковлевич глубокомысленно заметил:

— Мы живем в удивительное время!

— Вот как?

— Да. Человек, желающий сказать что-либо, должен прежде выработать в себе талант фабулиста.

— Согласен, князь. Оттого-то, наверное, в России никогда и не устают зарождаться все новые таланты!..

Мышецкий остановился перед своим попутчиком, долго изучал его изможденное желтое лицо.

— Послушайте, — сказал он, — кто вы? Кого я везу с собою в губернию, которой я буду управлять?

Иван Степанович взял ладонь князя в свою руку — слабую, но покрытую мозолями и влажную, как у всех чахоточных.

— Вам, — ответил он со значением, — именно вам, Сергей Яковлевич, я никогда (слышите — никогда) не принесу вреда. Вы будете исполнять свой долг, как вы его понимаете, а я буду исполнять свой долг — тоже, как я его понимаю…

Прочным соединительным звеном между ними стала эта пьяная баба и статья о ней. Статья — в защиту ее! Но об этом речь впереди.

Статья о царе-кабатчике еще сыграет свою роль.

4

Что-то почерствело в пейзаже. Приникли деревья к земле, замелькали на пригорках рыжие суглинки. И опять бежали березовые куртины, сменяясь пнями и буераками безжалостных вырубок. Стыла под насыпью вода…

И вдруг — совсем неожиданно.

— Алиса! — позвал жену Сергей Яковлевич. — Да иди же сюда скорее… Смотри, вот сейчас опять покажется из-за холма.

И, важно задрав голову, выплыл на бугор голенастый рыжий верблюд и прошествовал куда-то в безбрежное отдаление.

Фон Гувениусы растерялись — они не думали, что их завезут в такую даль. С грустью вспоминали они свой курляндский коровник и теплые звезды, данные небесам за отличие.

Сергей Яковлевич возбужденно прогуливался по коридору вагона: руки назад, грудь колесом, взгляд победителя.

— Ну, скоро, — говорил он. — Теперь уже скоро!

Сана торопливо достирывала последние пеленки, иногда поругиваясь с Алисой; князь Мышецкий не вмешивался — женские дрязги его не касались.

— Сана, ты рада? — спрашивал он кормилицу.

— Ай, — отвечала та, — я и не знаю…

Поезд шел медленнее — с шуршанием оседала под рельсами сыпучая насыпь. Но земли попадались и сочные, жирные, не тронутые плугом, бездумно — на века! — загаженные гуртами кочевого скота.

Мышецкий выскакивал на коротких остановках из вагона, брал в горсть землю, мял ее в пальцах, потом долго вытирал ладони платком.

— Какая жалость, — говорил он, — что я ничего в этом не смыслю. Жаль, очень жаль…

Кобзев покупал на станциях кислый кумыс, пил его — жадно, с тоской во взоре. Думал о чем-то, подолгу сидя на ступеньках вагона. Мышецкому было тяжело смотреть на него, и Кобзев понял это.

— Не придавайте мне значения, — сказал он. — Я только ваш попутчик. И — ни больше того…

И вот настал день, когда поезд плавно пересек границу Уренской губернии. Такие же шпалы, такой же песок под насыпью, но это была уже его губерния! В самом радужном настроении Сергей Яковлевич поспешил выскочить из вагона на первом же полустанке…

Две грязные тощие свиньи копались у изгороди, на которой висели горшки и тряпки. Прутья акаций безжизненно шелестели за платформой. Старая баба возилась с поклажей, не в силах взвалить ее на плечи, а мужик с бельмом на глазу смотрел на нее и мрачно матерился.

— Это что за станция? — спросил Мышецкий.

— А хто ее знае, — ответил мужик.

— Помоги бабе!

— Бог с ней… — махнул мужик.