Но теперь, когда один донос на Алексея Федоровича следовал за другим, в душе государя вновь всколыхнулась горечь от предательства Адашевых, о котором он не забывал ни на минуту. Уж минуло семь лет с той поры, но горечь от неповиновения Федора с каждым днем наливалась силой. И несогласие Алексея Федоровича со своим государем, решившим двинуть военную мощь страны на запад, а не на юг, как настаивал Адашев, казалось царю очевидным предательством:

— В ту пору как стал бы я по его совету воевать татар в Крыму, направив туда всю силу ратную, тогда бы ливонцы проклятые и вступили в мои пределы с запада. Вот где заговор против государя и Отчизны! Посему Алешка Адашев столь радел за поход на юг, на этот путь меня наставляя, что с ливонцами в сговоре, сучья кровь. Отец его воспротивился мне, когда на смертном одре заклинал я его присягнуть Дмитрию. Вот и Алешка, иуда, изменником оказался.

Объятый горем утраты любимого человека, одинаково тяжким и царям и холопам, Грозный не вспомнил бы об Адашеве, сосланном воеводой полка в Ливонию. Но известие, что получил он от родни покойной царицы, вернуло все помыслы его к бывшему приближенному. Государю нашептали, что Адашев сжил со свету Анастасию.

Сперва услыхав навет, царь впал в ярость. Потом гнев сменился сомнениями, неверием, подозрениями и новой яростью, которая захлестнула его сильнее прежнего. С трудом совладав с собой, властитель земли Русской решал, как поступить. Принять на веру то, что услышал он из уст родственников жены, или отбросить от себя их слова? Ведь не мог же Алешка Адашев, бывший некогда Божьим человеком, опуститься до такого греха? А коли он измену замыслил, то почему бы и не мог извести ядовитыми травами насмерть его Настасью? «Ведь и лучшие знахари не сумели узреть той хвори, что ее забрала. Неужто правы Захарьины? Неужто извел он голубку мою?» — метался в сомнениях государь, все так же неподвижно таясь на своем троне.

Вдруг могучая волна озноба пробежала по телу Иоанна Васильевича. Так случалось всякий раз, когда являлось ему откровение свыше. Только волна схлынула, он выпрямился на троне. Возвышаясь прежним яростным самодержцем, он ударил посохом о престол. Услышав призыв царя, опричники, стоявшие перед дверьми тронной залы, разомкнули скрещенные секиры, лязгнув соприкоснувшимися лезвиями. В отворенных тяжелых дверях показался служивый человек. Не успел он согнуться в земном поклоне, как услышал властный голос своего царя:

— Боярина Скуратова да сотника опричников Орна видеть желаю немедля!

Несмотря на небывалый аврал, царивший в Останкинском ОВД, капитан Троекуров пришел на работу на час позже обычного. Накануне, отпрашиваясь у начальника отделения, он не стал врать. Сказал прямо, что должен увезти семью из района к родителям жены, на Шаболовку.

— Да, это ты правильно… — неуверенно произнес полковник Еременко, давая Валерке добро на завтрашнюю задержку. — Только я тебя умоляю, накажи своим, чтоб не распространялись. И сам не вздумай кому сказать, что семью из района увез, даже у нас в отделе, — добавил он, поморщившись.

Достойно выдержав непростой двенадцатираундовый словесный поединок с женой, Троекуров все-таки смог убедить ее, что ехать надо. На решительные требования жены рассказать, что происходит в Останкино, он отвечал уклончиво, искусно балансируя между правдой и подпиской о неразглашении, которую чиновники из ГУВД взяли со всех сотрудников отделения. После этого им с Катей попеременно пришлось успокаивать ее родителей, убеждая их в том, что это не развод, а суровая необходимость Валеркиной идиотской профессии. Сборы были недолгими, ведь он клятвенно пообещал приезжать к ним очень часто, привозя все, что покажется им необходимым, вплоть до мебели. В семь утра следующего дня старенький «Опель» Троекурова рванул на Шаболовку, увозя его единственное сокровище из района, внезапно ставшего опасным. Теперь в этом у Валерки не было ни малейших сомнений.

Подъехав к отделению в 9.30 утра, он сразу почуял неладное, лишь мельком взглянув на озабоченную растерянную физиономию бойца, дежурившего на проходной. «Да что ж ты такой мнительный, капитан Троекуров? — пытался успокоить он себя, паркуясь на стоянке для сотрудников. — Может, у бойца понос, а пост покинуть нельзя. Может, он с женой поутру поскандалил, а ты и давай нервы себе портить. Вчера же ведь не было ни одной заявы по пропажам. Даст Бог, и сегодня не будет». Но едва потянув на себя тяжелую дверь отдела, он тут же понял, что интуиция его не подвела.

Непривычно беспокойный, нервный гвалт, вырывавшийся из дверного проема, не предвещал ничего хорошего. Внушительная толпа граждан хором требовала прекратить это безобразие, на все лады угрожая стражам порядка вышестоящими инстанциями, судами и даже тем, чем обычно стражи порядка угрожают гражданам. А именно тюрьмой.

— Правильно, сажать их надо, к чертям собачьим, за такую работу. Защитнички, етить их мать, — басил кто-то из гущи народа, заглушая женский плач, доносившийся из разных концов толпы.

«Так, бабы рыдают — это хреново. Очень хреново», — подумал Троекуров, сжавшись всем нутром и протискиваясь в коридор первого этажа, плотно забитый людьми.

— Товарищи, я вас настоятельно прошу — не поднимайте панику! Всех примем, всем поможем, — слегка испуганно увещевал дежурный, стараясь перекричать собравшихся и с благодарностью поглядывая на решетку, отделяющую его от негодующих жителей района. Увидев Валерку, он гаркнул:

— Троекуров! К Еременко!

— Да и так ясно, что к Еременко, — пробубнил тот в ответ.

Заскочив в кабинет, он бросил портфель на стол и отправился к начальнику отделения. «Сколько их там? Человек сорок? Нет, побольше… И уж точно они не про угоны пришли заявлять, — лихорадочно думал он по дороге к шефу. — Пятьдесят заявлений о пропавших? Черт, это же апокалипсис какой-то… Дальше мертвые птицы должны с неба падать».

Признаться честно, картину с птицами Троекуров представлял себе куда лучше, чем то, как они будут снимать показания с полсотни заявителей.

«А может, это и к лучшему, — вдруг цинично подумал он. — Если столько заяв будет, то этим ФСБ вплотную займется. Хоть снимут с нас большую часть работы. Или вообще отстранят».

— Ладно, сейчас все узнаю, — сказал Валерка себе под нос, когда до дверей кабинета Еременко оставалось несколько метров.

«Какой я молодец, что Катьку с дитем к родителям спровадил», — похвалил он себя, стучась в дверь начальника ОВД. И отчеканил, заглядывая к шефу:

— Здравия желаю, товарищ полковник! Разрешите войти?

Тот сидел за своим столом, пристально глядя на лампу с зеленым абажуром, отсвет которой придавал начальнику некоторое сходство с Лениным, правда, весьма отдаленное.

— Здорово, Троекуров. Заходи, садись, — тяжело ответил «Ильич», не спуская глаз с лампы, как будто искал в ее свете ответы на происходящее. Валерка присел на один из стульев, отодвинутый от конференц-стола. Судя по всему, поутру здесь уже отгремело совещание.