— Я просто пытаюсь, — ответил Арчи, понизив голос до хриплого, сдавленного шепота (любимое оружие супружеского арсенала: Не при соседях / детях), — сделать так, чтоб наш дом выглядел более представительным. Это хороший район, новая жизнь, понимаешь. Давай не будем спорить. Просто подбросим монетку: решка — она остается, орел…

Влюбленные ссорятся и в следующую секунду падают друг другу в объятия, любящие с более длительным стажем разойдутся по комнатам или один из них уйдет на второй этаж, прежде чем раскается и вернется. В отношениях на грани разрыва один из партнеров успеет пересечь два квартала или окажется на две страны к востоку, прежде чем что-то остановит его, какое-то обязательство, какое-то воспоминание — тронет ли ребенок его руку, или что-то тронет тайную струну его сердца и заставит проделать долгий путь назад к своей второй половине. По такой шкале Рихтера Клара испытала только самые слабые толчки. Она отвернулась, сделала два шага к воротам и остановилась.

— Решка! — сказал Арчи, явно не расстроившись. — Она остается. Видишь? Совсем несложно.

— Я не хочу спорить. — Клара повернулась, приняв новое решение: она запомнит, что должна ему. — Ты сказал, на ужин придут Самад и Алсана? Я подумала… может, ты хочешь, чтобы я приготовила карри… в смысле, я могу приготовить карри, но только так, как я готовлю карри.

— Бог мой, да они совсем не из таких индийцев, — сердито заметил Арчи. Его оскорбило, что она могла так подумать. — Сэм с удовольствием съест обычное воскресное жаркое, как всякий другой. Он только и делает, что подает индийские блюда, они надоели ему до смерти.

— Я просто уточнила, вдруг…

— Клара, прошу тебя!

Он нежно поцеловал ее в лоб, для чего ей пришлось немного наклониться.

— Я тысячу лет знаю Сэма, и его жена, по-моему, скромная женщина. Они не королевская семья. Они не из таких индийцев, — повторил он и покачал головой: его что-то беспокоило, какое-то сложное чувство, которое он не мог до конца объяснить.

* * *

Самад и Алсана Икбал, которые были не из «таких» индийцев (так же как для Арчи Клара была не из «таких» негров) и вообще были не из Индии, а из Бангладеш, жили через четыре квартала от них в плохом квартале в Уиллздене. Они потратили целый год, пытаясь перебраться сюда, целый год нещадно тяжелой работы, и все для того, чтобы однажды переехать из плохого квартала в Уайтчепеле в плохой квартал Уиллздена. Целый год Алсана не отрывалась от старой швейной машинки «Зингер», поставленной на кухне, и сшивала кусочки черной синтетики для магазина в Сохо под названием «Доминейшн» (часто по ночам Алсана вертела в руках вещь, которую только что сшила по заданному образцу, и гадала, что бы это могло быть). Целый год Самад почтительно наклонял голову, держа карандаш в левой руке и слушая жуткое произношение британцев, испанцев, американцев, французов, австралийцев:

Кари Кури Ца и Рис, позалиста

Фашоль ф шоусе, шпашыбо.

С шести вечера до трех часов ночи; потом он весь день спал, солнечный свет стал для него такой же редкостью, как приличные чаевые. Какой смысл, думал Самад, забирая две крупные банкноты и счет, сверх которого обнаруживалось только пятнадцать пенсов, давать чаевых столько же, сколько не жалко бросить в фонтан, чтобы загадать желание? Но прежде чем у него могла возникнуть противозаконная мысль спрятать пятнадцать пенсов под накинутой на руку салфеткой, перед ним вырастала тощая, как будто проволочная, фигура Мухула. Ардашир Мухул, владелец ресторана, обходивший дозором свой «Палас», одним глазом благосклонно глядя на посетителей, другим — внимательно следя за персоналом, тотчас же накидывался на него.

— Сааамаад, — у него была приторная, елейная манера говорить, — поцеловал ли ты сегодня нужный зад, брат мой?

Самад и Ардашир были дальними родственниками, Самад — старше на шесть лет. Какую радость (просто блаженство!) испытал Ардашир, когда в прошлом году, в январе, получил письмо, из которого явствовало, что его брату, который и старше, и умнее, и красивее, не удается найти работу в Англии, так что не мог бы Ардашир…

— Пятнадцать пенсов, брат, — ответил Самад, раскрывая ладонь.

— Ну, ничего, это уже хорошо, это уже хорошо, — говорил Ардашир, и его бледные рыбьи губы растягивались в тонкой улыбке. — В Горшок их.

Горшок был черной банкой с надписью «Балти», водруженной на постамент за туалетом для персонала; в нее складывали все чаевые, а потом делили в конце дня. По отношению к молодым, ярким, красивым официантам, таким как Шива, это было несправедливо. Шива был единственным индусом среди персонала — его взяли благодаря замечательным способностям, которые заслонили собой религиозные разногласия. Шива умел получать до пяти фунтов за вечер, если в углу одиноко сидела заплаканная, только что разведенная женщина, и ему удавалось эффектно взмахивать длинными ресницами. Кроме того, он умел выжимать деньги из режиссеров в свитерах с отложными воротничками и продюсеров («Палас» находился в районе театров, а это было время «Ройял Корта»,[20]смазливых мальчиков и мелодрамы), которые льстили Шиве, провожали его взглядами, когда он, соблазнительно виляя задом, шел к бару и обратно, и клялись, что если кто-нибудь переложит для сцены «Поездку в Индию»,[21]Шива может получить в ней любую роль, какую только пожелает. Для него система Горшка — грабеж среди бела дня и оскорбление его исключительных способностей. Но такие, как Самад, которому под пятьдесят, и другие, старше его, такие как восьмидесятилетний седовласый Мухаммед (двоюродный дедушка Ардашира), с глубокими морщинами у рта — следами улыбок молодости, — такие люди не могли жаловаться на систему Горшка. Для них лучше бросить чаевые в общую кассу, чем прикарманить пятнадцать пенсов, рискуя быть пойманными (и лишиться чаевых за всю неделю).

— Вы все сидите на моей шее! — ворчал Шива, в очередной раз бросая в Горшок пять фунтов. — Вы все живете за мой счет! Снимите с моей шеи этих неудачников! Это была моя пятерка, а теперь ее разделят на шестьдесят пять чертовых миллионов частей и выдадут, как милостыню, этим неудачникам! Это что — коммунизм?

Остальные избегали его яростного взгляда и пытались сделать вид, что занимаются своими делами, пока однажды, в один из «вечеров пятнадцати пенсов», Самад не сказал: «Заткнись, парень» — тихо, почти шепотом.

— Ты! — Шива резко повернулся к Самаду, сбросив огромную банку с чечевицей для завтрашнего дала. — Ты хуже всех! Ты самый говенный официант, какого я когда-либо видел! Ты не смог бы выбить чаевые, даже если бы грабил этих дебилсв! Я слышал, как ты разговариваешь с посетителями: о биологии то, о политике сё. Просто подавай еду, идиот. Ты, блин, официант, а не Майкл Паркинсон. «Вы, кажется, сказали — Дели?» — Шива перебросил фартук через руку и стал прохаживаться по кухне (актер из него выходил скверный). — «Знаете, я и сам там был, Университет Дели, это было превосходно, да — я воевал, за Англию, да… да, да, прелестно, прелестно». Он ходил кругами по кухне, опуская голову и потирая руки, как Урия Хип, кланяясь и приседая перед шеф-поваром, старичком, который выкладывал большие сочные куски мяса в сумку-холодильник, перед мальчиком, чистившим духовку. — Самад, Самад… — проговорил он, изображая бесконечную жалость, потом вдруг остановился, надел фартук. — Ты такой жалкий человечек.