— Но если б этого различия не существовало, если б наше общественное положение было равно, Маргрета?

Быстро она подняла глаза на меня и, услыша, что я зову ее по имени, сделала шаг назад, чтобы уйти домой.

— Разве я оскорбляю вас, называя по имени? Но я думаю о Маргрете, а не о мисс Шервин. Неужели я заслуживаю упрека, что говорю то, что думаю?

Она не ответила.

— Представьте себе, что этого различия не существует, — различия звания, которое вы, к моему несчастью, полагаете мне преградой, — неужели и тогда вы сказали бы мне с такою же холодностью, что для меня нет надежды, что я не должен говорить с вами?

Мне не следовало бы задавать такого вопроса, как совершенно бесполезного, потому что различие звания оттого не переставало существовать.

— Может быть, я встретил вас слишком поздно? Может быть, вы уже…

— Нет — о, нет!

При этих словах, невольно сорвавшихся с ее языка, она вдруг остановилась. Яркий алый румянец, замеченный мною и раньше, снова покрыл ее щеки. Ясно было, что она почувствовала необдуманность своих слов, подававших мне надежду, тогда как, по правилам любви женского кодекса, я не имел на то никакого права. В эту минуту ее красота до того была поразительна, что я, погрузясь в созерцание, ничего не мог отвечать. Она первая прервала молчание, умоляя меня уйти и в то же время упрекая, но слабым, усталым голосом, в неделикатности неожиданного посещения, чего она, конечно, не ожидала от меня.

— О, я постараюсь заслужить ваше уважение.., при следующем свидании, — сказал я, спеша обратить в свою пользу ее последние слова. — Отныне я буду видеть вас только с позволения вашего батюшки. — Она взглянула на меня и какое-то беспокойство появилось в ее глазах. — Да, Маргрета, я не могу называть вас иначе… Может быть, мне скоро позволено будет называть вас моею милою Маргретой! Сегодня же я напишу к вашему батюшке и буду просить его назначить мне встречу. Я перескажу ему с точностью все, что говорил уже вам. Он узнает, с каким благородным достоинством вы отвергли мое первое признание, но я не имел другой возможности объясниться. Я скажу ему, что вы, по своей красоте, по своей доброте, по всему, что вызывает самое чистое обожание мужчин и составляет их счастье, вы гораздо выше меня, и место, занимаемое вами в обществе, самое завидное для меня.

На ее губах заиграла очаровательная улыбка, которую она напрасно старалась скрыть.

— Да, я все это скажу, — продолжал я. — Не можете ли вы предугадать, какой мне будет ответ от вашего отца? Я не уйду от него, пока не получу, не добьюсь благоприятного результата! И тогда какой будет ваш ответ? Одно слово, Маргрета, только одно слово, — и я уйду!

Я хотел было опять взять ее за руку, но она с живостью вырвала ее и посмотрела мне прямо в лицо… Сколько красноречия было в этом мгновенном взгляде! После этого она быстро ушла в свой дом.

Что же оставалось мне еще желать? Могло ли что-нибудь более убедить в скромности и благоразумии, приличных молодой девушке?

Возвратившись домой, я тотчас написал к Шервину. На конверте была надпись: «Очень нужное». В письме я просто просил назначить мне час, когда можно будет на свободе переговорить с ним о весьма важном деле. Мне не хотелось посылать по почте это письмо, и потому я поручил его отнести, но только из осторожности выбрал чужого, а не своего слугу и приказал посланному дождаться ответа и в случае отсутствия мистера Шервина подождать его возвращения.

После долгого ожидания — долгого для меня, потому что мое нетерпение считало минуты за часы, — я получил ответ на бумаге с золотыми бордюрами, ответ, написанный рукой простолюдина, судя по вычурному почерку. Мистер Шервин, свидетельствуя мне глубокое уважение, считал за счастье иметь честь принять меня в Северной Вилле завтра в пять часов пополудни, если это не затруднит меня.

Я тщательно сложил письмо. Оно было для меня почти такой же драгоценностью, как и записка от Маргреты. Всю ночь я провел без сна, продумывая всевозможные варианты завтрашнего свидания. Трудна и щекотлива была моя выходка! Я не имел никакого понятия о характере мистера Шервина, а между тем ему надо вверить тайну, которую я не смел вверить моему родному отцу. Относительно моего имени и звания моего отца сначала всякое предложение его дочери представит обширное поле для невыгодных предположений. Каким образом приступить к вопросу о браке между нами? Открытая, гласная свадьба невозможна… Говорить о тайном браке — это такое затруднительное объяснение, следствия которого могут быть очень гибельны… Напрасно эта проблема представлялась мне во всех ее видах. Единственный выход, какой я мог придумать, и самый лучший из всех выход, как мне казалось, — это говорить языком истины и искренности. И трудно ли мне быть искренним, говоря о своей страсти?

Приняв это решение, я стал услаждать свое воображение мыслями, вызываемыми образом Маргреты, — мыслями, исполненными слепой надежды и лихорадочного восторга, которые захватили всю мою Душу. Только на следующий день, при приближении назначенного часа, более практичные мысли заняли меня… Думая произвести на мистера Шервина впечатление моею наружностью, я с особенной старательностью занялся своим туалетом. Но это еще не все: я обратился с просьбой к одному из друзей, которого считал довольно скромным, чтобы не расспрашивать меня. Со стыдом и горечью передаю эти подробности и чувствую, как тяжело мне передавать эту правду о себе… Итак, я обратился к своему другу с просьбой одолжить мне карету до Северной Виллы, потому что я знал слабость, присущую людям низшего сословия, которых ослепляют внешние признаки знатности и богатства. Из этой даже слабости мне хотелось извлечь наибольшую выгоду для себя. Мой друг охотно одолжил мне свой экипаж, который, по моему желанию, заехал за мной к одному магазину, где я часто бывал. Если б я попросил карету у отца или у сестры моей, то мне пришлось бы довериться нашим слугам больше, нежели я считал это благоразумным.

Все рассказанные мной происшествия заняли целую неделю. В продолжение этого периода испытывал ли я новые опасения, новые предчувствия под домашним кровом? Нет. Подумал ли я хоть раз, что должна чувствовать Клэра, видя такую перемену в моем обращении с ней? Нет. Все это время надежда и суетность свободно содействовали любви, и дым их фимиама усыплял мое сердце в забвении всех внешних впечатлений, не исключая и этого крохотного и столь долго любимого влияния в нашей семейной жизни.

Я находился только при первом действии мрачной драмы, ознаменовавшей мое вступление в возраст мужества, остальные действия развивались до дня возмездия.

XI

По прибытии моем в Северную Виллу меня провели в гостиную. Здесь все было так ново, что даже в глаза бросалось. Новенькая блестящая дверь отворялась с треском, напоминающим пистолетный выстрел, обои ярких красок с птичками, птичниками, золотыми, красными и зелеными цветами, как будто еще не высохшими, пышные белые с ярко-голубым занавески и великолепнейший ковер из красной и желтой шерсти словно вчера только принесены из магазина, круглый стол из розового дерева был до того выполирован и блестящ, что больно было смотреть, книги с картинками в сафьяновом переплете расставлены на этажерках и, кажется, никогда не снимались с своего места и не открывались с тех пор, как были куплены, ни малейшего признака, чтобы ноты, разложенные по фортепьяно, были употребляемы на пользу. Никакая великолепно убранная комната не могла бы более привести в отчаяние человека, любящего мирное удобство, — глаза разбегались во все стороны, нигде не находя отдохновения. Бросался в глаза единственный литографированный портрет королевы, висевший на ярких обоях в тяжелой позолоченной раме, бросались в глаза обои, занавесы, ковер, книги, восковые цветы в вазах, мебель под ситцевыми, лощеными чехлами, фарфоровые наличники над дверьми, красные и синие вазы и чашки, расставленные на камине, разукрашенные шифоньерки с тонбриджскими игрушками и флаконы для духов с широкими горлышками на верхних полках — все-все бросалось в глаза. В этих ярких четырех стенах не было ни одного мирного темного уголка, где приятно было бы отдохнуть. Все окружающие предметы так и прыгали в глазах и казались гораздо ближе, чем это в действительности было. Человек с расстроенными нервами не мог бы пробыть здесь и четверти часа, не почувствовав головной боли.