Вконец обескураженный Жозеф поднялся и за неимением слушателя возобновил разговор с самим собой в надежде заглушить отголоски амурных разочарований.

— Наврала мне та хиромантка: «На вас благословение Венеры!» Вздор! Впрочем, меня все устраивает — я слишком ценю свою независимость!

Кровь застучала в висках, на ресницах повисли слезы. Он яростно вытер глаза рукавом. Между ним и решением сохранить независимость стояла тень девушки с миндалевидными глазами, девушки, заставлявшей его трепетать от страсти.

Велосипедистка в костюме из шотландки ореховой гаммы — подвернутые почти до колен брючки обтягивали крепкие бедра, блузка подчеркивала пышную грудь — заложила крутой вираж, сворачивая с набережной Малакэ на улицу Сен-Пер, и затормозила у дома номер 18. Она уже собиралась соскочить с седла, но заметила выстроившиеся в ряд за стеклом витрины «Эльзевира» любопытные лица. Последовал момент всеобщего смущения, затем даму вместе с велосипедом быстро втащили в лавку.

— Какое неблагоразумие, фрейлейн Беккер! — воскликнул Виктор. — Разъезжать по городу в та…

— Неужто вы уподобились женоненавистникам, месье Легри? — пылко перебила его девушка. — Велосипедные прогулки открывают женщине путь к свободе, служат законным предлогом вырваться из-под опеки семьи! Разумеется, ей приходится одеваться соответствующим образом. Вот почему я в таком виде! А иные господа косо смотрят на женщин, «разъезжающих по городу», именно потому, что мы носим брюки! Отпустите мой велосипед!

— Ни в коем случае. И я вовсе не это имел в виду, фрейлейн Беккер. — Виктор твердой рукой отобрал у девушки велосипед и покатил его в подсобку.

— Месье Мори, я требую объяснений! — возмущенно обернулась Хельга Беккер к Кэндзи. Тот стоял у камина, положив ладонь на голову гипсовому Мольеру.

— Разъезжать по городу в такое время действительно неблагоразумно, мадемуазель, — пожал плечами японец. — Труп человека, убитого вчера во время уличных волнений в Латинском квартале, сегодня перевезли в морг больницы Шарите. Студенты уже сбежались туда на манифестацию.

— А я как раз была там и наткнулась на взвод муниципальных гвардейцев, они шли с улицы Иакова, — зачастила Эфросинья, — и я сказала себе: «Ой батюшки святы, уланы высаживаются, прямо как во времена прусской осады, сейчас все по новой начнется!» — Тут она наставила указующий перст на Кэндзи: — И надо же вам было именно сегодня отправить моего котеночка в город с каким-то поручением! Они мне его убьют!

— Мы не знаем наверняка, насколько серьезна сложившаяся ситуация, — пока говорят всего лишь о выступлении студентов. И не волнуйтесь, ваш Жозеф — парень не промах, выкрутится, — проворчал Кэндзи.

Эфросинью это отнюдь не успокоило:

— У вас каменное сердце, месье! — воскликнула она и повернулась к Хельге Беккер, которая сняла тирольскую шапочку и приводила в порядок свои кудряшки. — У ограды больницы толпились студенты, представляете, у каждого палка в кулаке! И тогда сержант махнул белой перчаткой — повел своих в наступление. Тут уж я зевать не стала, ноги в руки — и сюда, улепетывала так, что пятки сверкали!

— О да, воистину, мадам Пиньо, солдатня — первая угроза для женской чести. Кстати, месье Легри, вы довольны своей «бабочкой»?

— Не думаю, что сейчас подходящий момент обсуждать марки велосипе… — Виктор, не договорив, устремился к дверям встречать господина в цилиндре и, демонстрируя искреннее уважение, со всей любезностью провел его в лавку. — Прошу вас, месье Франс. Есть новости?

— Жандармерия Шестого округа согнала полторы сотни манифестантов с ограды больницы Шарите, а Четвертая бригада обратила их в бегство. Сейчас полицейские, похоже, расчищают улицы, слышите?

За витриной нарастал топот десятков пар ног.

— Я бы посоветовал запереть дверь, — добавил Анатоль Франс.

Через несколько минут волна беспорядочного бегства докатилась до дома 18. Люди жались к стенам или прорывались к набережной, за ними с саблями наголо мчались конные гвардейцы. Всадники в алых мундирах на вороных конях промяли в толпе красно-черную борозду. С неожиданной отстраненностью взирая на эту картину, Виктор пожалел, что ему еще не представился случай обзавестись хронофотографическим аппаратом,[33]с помощью которого можно было бы ее запечатлеть.

Вскоре на улице Сен-Пер восстановилась тишина. Лишь трости, шляпы, башмаки, валявшиеся на мостовой, свидетельствовали о карательном рейде муниципальной гвардии.

— Нынешнее положение дел напоминает о том, что творилось в июле тысяча семьсот восемьдесят девятого, когда парижане узнали об отставке Неккера.[34]Французская революция — превосходный сюжет для романа. Возможно, я его когда-нибудь напишу,[35]— сказал Анатоль Франс. — Мой дорогой Кэндзи, а куда же сбежали ваши стулья?

— Революция! — всполошилась Эфросинья. — Батюшки святы! А мой котеночек там совсем один! Да его же изрубят саблями! Иисус-Мария-Иосиф, верните мне сыночка живым!

Как только Жозеф вышел на улицу Вожирар, снова стал слышен гомон толпы, бушующей на бульваре Сен-Жермен. Молодой человек вздохнул, глотнув свежего воздуха, и уловил легкий запах гари. Он огляделся, прищурил глаза — ленты нехорошего дыма реяли вдали, где-то над улицей Месье-ле-Пренс, завиваясь толстыми спиралями поверх крыш. И было ясно, что пожар, видимый с такого расстояния, — дело нешуточное. Жозеф стремглав одолел несколько кварталов, и вот уже в лицо пыхнуло жаром.

Потрепанное временем четырехэтажное здание нависло над двумя лавчонками, притулившимися под ним бок о бок, как коробки из-под обуви. Обе лавчонки горели, языки пламени лизали вывески, окрашивая их в ярко-оранжевый с металлическим отливом цвет. Жозеф встал как вкопанный. Мастерская Пьера Андрези обратилась в гудящий факел, та же участь вот-вот должна была постигнуть прижатый к ней стеной мебельный склад.

Чьи-то слабые пальцы сжались на руке Жозефа, и он вздрогнул, услышав дрожащий голос:

— Дрых я там, на досках, а ребята перекусить пошли в бистро вон, поблизости. А я дрых, значится, и вдруг вижу во сне, как оно все загорелось. И оттого проснулся. Этот сон мне жизнь спас, парень, во как бывает! — Человек неверным шагом побрел к жильцам четырехэтажного дома, высыпавшим на улицу. Сбившись в кучку на тротуаре противоположной стороны, притихшие, неподвижные, они стояли под серым снегом кружившего в воздухе пепла и смотрели на бедствие.