Так обстояли у нас дела, когда мне вдруг стало казаться, что Мариэтта не предается наслаждениям с прежним пылом. Или же этот пыл обретает такой безумный накал, что его сменяет полная угрюмой печали изнуренность, тяжелым бременем ложившаяся на нас.

Что же случилось с моей любовницей? То она выглядела почему-то грустной и озабоченной, то настолько жизнерадостной и веселой, что я с трудом узнавал ее. Эти перепады настроения приводили меня в недоумение. Они были так чужды характеру Мариэтты, что вскоре я, не зная, что и думать, потребовал у нее объяснений.

Мариэтта в ответ на мои расспросы разразилась слезами. Я продолжал расспрашивать ее. Она молчала и только плакала. Но мне хотелось узнать, что именно ее так огорчает.

Может быть, ей есть в чем упрекнуть меня? Или она боится, как бы ее друг не узнал о наших встречах? Нет? Не то?.. Мариэтта качала головой. Я ничего не понимал. Совершенно не от чего было отчаиваться, если речь не шла ни о Фернане, ни обо мне. Это было нелепо… И потом, зачем плакать? Неужели ей не хватает решимости открыться мне? Тогда это, должно быть, очень серьезно… Да!.. Она считает, что это так серьезно?

— О да! — сказала она.

Ее плач усилился.

— Ну Мариэтта, — умолял я ее, — ответь мне. Разве это так страшно, ответить мне?

Она, казалось, на какое-то мгновение заколебалась, стоит ли сказать мне правду.

— Ты меня больше не любишь? — не унимался я, стараясь быть как можно более ласковым, но втайне опасаясь показаться смешным.

Мариэтта обхватила меня руками и с таким отчаянием прижала к себе, что на этот раз я не удержался, чтобы не подумать, что «вот сейчас она точно мне все расскажет».

Но я услышал:

— Это не из-за тебя, — пролепетала она, словно маленькая девочка, которой трудно связно выстроить теснящиеся в голове короткие и беспорядочные фразы. — Это не ты… Это он… Он меня больше не любит, он… он обманывает меня с этими женщинами, которых приводит… ты знаешь… с этими грязными женщинами… Они возбуждают его, потому что они принадлежат всем, а я…

Цинизм и внезапность этого ответа помешали мне сразу остановить Мариэтту, чтобы не слышать ее признаний, которые она еще собиралась сделать.

— Да, да, — продолжала она, — я это знаю… На той неделе я прождала его всю ночь… и позавчера тоже… он теперь не приходит, как раньше… или, если и приходит, то поздно… и он даже не притрагивается ко мне.

— Мариэтта! — крикнул я.

Она посмотрела на меня.

— Но что это с тобой? — воскликнула она.

— Со мной только… То есть я только… Короче, вся эта твоя история… мне на нее наплевать, слышишь? Она меня не интересует…

— О! Хорошо, — произнесла тогда Мариэтта. — Хорошо! Хорошо, как тебе будет угодно.

Она соскочила с кровати и принялась одеваться, а я следил за ней глазами, не шелохнувшись.

— Я сейчас ухожу, — объявила она, одевшись. — До свидания, Клод!

— До свидания!

Мариэтта подошла к кровати.

— Послушай, — попыталась она изменившимся голосом изобразить смущение. — Ты не понял того, что я сказала. Ты сразу рассердился… Правда… ты так разозлился, как будто собирался ударить меня…

Ободренная моим молчанием, она продолжала:

— Прежде всего, раз я тебе рассказала обо всем этом… Раз я… я… Тебе это тяжело, конечно… Тебе, я понимаю, неприятно… Но все же, пойми, Клод! Если он меня бросит!.. Если я не смогу больше рассчитывать на него! Ты об этом подумал?.. Что со мной станет?.. А он ведь способен на это…

— Ну так что?

— Ну так что!.. Но я не хочу, — ответила она живо. — Меня бросить? Ты думаешь, ему удастся так просто меня бросить? Ха! Ты слишком глуп…

— Спасибо.

— Ты так смотришь на вещи, как будто я ничего для тебя не значу. Тебе все равно… что я потеряю мое положение, да? Хорошенькое дело!

— Мариэтта! — еще раз сказал я.

Я встал с постели и, греясь у камина, не зная, одеться ли мне или снова улечься в постель после ухода любовницы, старался сохранять спокойствие и быть как бы в стороне от этой глупой ссоры, в которой Мариэтта полностью обнажила свою истинную натуру.

— Что? — спросила она раздраженно.

Не сдержавшись, я изо всей силы хлестнул Мариэтту по щеке. Она ответила на это дерзким смешком.

— Иди отсюда, — сказал я ей тогда, — так будет лучше… Поняла?

Произнося это, я взял ее за руку, чтобы проводить до двери. Она не оттолкнула меня.

— Только, — торопливо прошептала она, — если я уйду… я уже больше не вернусь. Понимаешь, Клод?.. О, Клод, это ты, значит, меня прогоняешь?

— Да.

Я тянул ее за руку; мне не терпелось, чтобы она как можно скорее оказалась на улице. Я довел ее до двери. Я просил ее оставить меня в покое… Как? Эти слезы, эта перемена настроения, эта отвратительная сцена имели причиной только женский эгоизм и страх, что ее бросят. Это было уже слишком. Я имел доказательство, что она меня не любит… Нет, она меня не любит… Она не любит никого, кроме себя, свои удовольствия, свои удобства, ложную роскошь, в которой теперь жила… и кроме того, она страдала только от уязвленного тщеславия покинутой любовницы, покинутой из-за другой… Нет, я же прекрасно это понимал! Это именно раненое самолюбие делало ее невыносимой, жаждущей каждый день узнавать про новую измену… Констатировать ее… и страдать всякий раз из-за нового предательства… А я, что я, я был не в счет. Мне все рассказывали, и мне оставалось только выслушивать, только наблюдать за чередой хороших и плохих дней… И потом, что я мог сделать?.. В чем моя вина? Фернан ведь ничего не знает о нашем союзе? Тогда не стоит ломать голову: Мариэтта одна виновата в том, что случилось, и пусть теперь пеняет только на себя…

Я вспоминаю, как я тогда разозлился и как стал осыпать упреками свою любовницу, вспоминаю оскорбления, брошенные ей в лицо, вспоминаю свое бешенство, свое малодушие.

— Дурак! — заключила моя любовница.

А между тем я как раз ждал одного-единственного слова, чтобы наброситься на нее и раз и навсегда отбить у нее охоту вести себя со мной вызывающе. Мариэтта не пыталась убежать от меня. Она только заслонила лицо рукой и стоически ждала. Она не кричала. Она позволяла бить себя, стоя у двери, которую она могла бы открыть, чтобы избежать ударов, сыпавшихся на нее, словно частый град, ударов, в которые я вкладывал всю свою силу.

— Клод! — простонала она только тогда, когда я перешел границы своей жестокости. — Клод!

— Уходи! Уходи! — кричал я, готовый бить еще. — Все кончено… Я не хочу тебя больше видеть… Никогда!.. Больше никогда!..

И тут Мариэтта раскинула руки, сжала меня в своих объятиях и, увлекая меня к алькову, начала неистово целовать меня, вся сияющая, охваченная необъяснимым волнением: