Я решила использовать естественную для нее приманку – куклы.

– Что такое комедия дель арте? – спросила я. – Слышала, но лишь в общих чертах. Расскажите, мне интересно.

– Это собрание типичных характеров, – ответила она. – Не больше двенадцати. Искусная вечеря на людной площади вместо подмостков.

«А кто тринадцатый?» – спросила я себя и сразу отвлеклась.

– Это был импровизационный театр, – сказала Оля. – Каждый день канонический сюжет, разыгранный по-новому. Все последние городские новости в угоду публике.

– Типа ежедневной газеты? – уточнила я.

– Да, – улыбнулась она. И я позавидовала ее улыбке. А потом заслушалась.

– … Мужественный голос сменяется опять дискантом детским, пищит, как флейта… – продекламировала она. – Это о Панталоне.

– Нет, – рассмеялась я. – О Мишке.

Она рассказывала мне о масках комедии дель арте. Ее глаза горели азартом, а я думала, какая баба пропадает. Зачем ей эти Бригеллы и Панталоне? Ей жить надо, а не в куклы играть.

– Сколько вам лет? – спросила я.

– Тридцать три.

А мне тридцать восемь. Надо же! Родила дочку так рано. В девятнадцать. А муж где? Или она так и не вышла замуж? Кто ей помогает?

– Вам трудно, наверное? – сказала я.

– Да, – искренне ответила она. Не ломаясь. Мне это понравилось.

– Ваши родители вам помогают?

– Уже нет. Я поздний ребенок. – Она медленно провела пальцем по столу. – Ни брата, ни сестры.

– А где Лизин папа? – осторожно спросила я.

Ее лицо вмиг замкнулось, и она отвернулась к окну.

– Простите, – пробормотала я. – Зря я спросила.

– Он умер, – просто сказала она, глядя в окно. – Совсем молодым.

– Вы его любили?

– Очень. – Ее плечи вздрогнули, и она закрыла лицо ладонями. А я прокляла свое любопытство.

Я не могла заснуть, думая о Лизе и ее матери. Бросить все, пожилых родителей, институт и уехать за мужем в чужой город. Ей еще восемнадцати не было. Что в нем было такого? Она сказала, что он любил дождь. И замолчала, будто спохватилась. Почему меня это так зацепило? Потому что я сама люблю солнце? Когда все понятно и ясно? Я вдруг вспомнила, она произнесла «он любит дождь» в настоящем времени и тут же поправилась: «Я сама люблю дождь. У него всегда разное настроение и не всегда совпадает с моим». Она улыбнулась, но настроения ее губ и глаз не совпали. Мне вдруг захотелось сжать ей руку, а она уже отвернулась. Ей нужно было остаться одной. У меня в гостях.

Как ребенку расти без отца? Разве это справедливо?

– Знаешь, – сказала я. – Лиза сирота. Ее отец умер совсем молодым.

– Мм, – сонно ответил Сергей.

– И Ольга тоже сирота. Ужас! Как так жить, ни на кого не надеясь? Не ожидая помощи ниоткуда? – Я помолчала. – Надо быть к ним поближе. Окутать своим теплом.

– Не надо.

– Почему?

– Как хочешь, – невпопад ответил он и повернулся спиной.

А я хотела спросить, что любит он. Но так и не спросила, забыла.

Ночью мне приснился зимний дождь. Он трясся шаткими железными вагонами по рельсам маминого подоконника. А утром я увидела нашествие заснеженных деревьев за деревянной рамой нашего окна. Деревья снова натянули снеговые полушубки, закутавшись по самый нос лохматой, толстой снежной шерстью. Над ними зависли серым, рыхлым небом тяжелые и волглые облака. Дождь скорым поездом привез в мой город снег и навалил его по самое колено. Так город изменился за одну ночь, надо было узнавать его заново. Мы пролезли в дыру чешуйчатого бетонного забора Ботанического сада и пошли, утопая в снегу. Ни одной дорожки, ни одной тропинки, только хмурые, замерзшие елки, сосны, лиственницы и невиданные деревья в белых маскировочных халатах.

– Лето! – восхищенно выдохнул Сашка.

Мы прижали ладони к стеклу и расплющили носы. За граненой стеной из стекла в заснеженной глуши Ботанического сада скрывалось тропическое лето. Оно лезло к свинцовому небу зеленым зонтиком нахальной южной пальмы, а под зонтиком развалились шампурами стволы, стволики, ветки с нанизанными на них нездешними цветами и листьями. В стеклянной клетке в сумеречном зимнем воздухе во все стороны летели, сыпались гроздьями, пушились метелками полыхающие обрывки небывалых краев. Мы глядели через прозрачную тепличную скорлупу на тропические пиры, а прямо на нас смотрели сложенные накрахмаленными салфетками огромные белые цветы.

– Что это? – спросила я.

– Магнолия, – ответил Мишка. – Ее в Сочи полно. На Бали тоже.

– А я не была на море.

– Я тоже, – не слишком весело сказал Сашка. – На Иссык-Куле был, на море не был.

– Ниче особенного, – небрежно бросил Мишка.

Мы улыбнулись, Мишка пожал плечами. Мы снова расплющили носы и увидели в оранжерее воробья. Он повертел головой и уставился на нас одним глазом. Я подышала на тепличную скорлупу и нарисовала зрачок на круге из пара. В подзорной трубе из конденсированной воды воробей оказался один-одинешенек. Такой вот грустный воробей на веселом, праздничном пире.

– Что он там ест? – спросила я.

– Ему не нужна жрачка! – засмеялся Мишка. – Он уже умер! Мы напали на воробьиный рай.

Я ушла из Ботанического сада с твердым убеждением: рай можно создать самому и запереть в стеклянной клетке. Только воробьем мне быть не хотелось. Тем более одиноким. Ну, или голодным. Но только… Мне очень-очень захотелось очутиться в раю, где под жарким солнцем живут идеальные вещи, чудесней которых мне вживую видеть еще не случалось.

В дверь позвонили, я пошла открывать. За порогом был Мишкин папа.

– Моей жены у вас нет? – И он, извиняясь, добавил: – Она теперь все время у вас пропадает.

– Нет. Они с мамой ушли гулять.

– А… – Он затоптался на месте.

– Ключи забыли?

– Нет. То есть да.

Я засмеялась, он улыбнулся глазами. Нетрудно догадаться. От углов его глаз вытягиваются кверху крошечные морщинки. И получаются добро-веселые глаза.

– У нас вкуснющие капустные шницели. Не зайдете попробовать? – церемонно спросила я.

– Зайду, – улыбнулся он. – Никогда не ел капустные шницели. Надо восполнить этот пробел.

Он вошел на кухню и увидел Арлекина на подоконнике.

– Похож на Мишку.

– Есть немного. Это Арлекин.

– Ты настоящий художник. – Он осторожно провел пальцем по лицу Арлекина.

– И мама, – согласилась я. – Мы собираемся создать всю труппу, кроме влюбленных.

– Почему кроме?