— Что это?

— Позвольте… Для того чтобы ответить на ваш вопрос, нужно рассказать, что случилось к северу отсюда, в Ахене, в воскресенье в мае, через тысячу лет после рождения Христа…

Оттон III наблюдал, как были сокрушены последние препятствия на пути к его императорскому трону.

Он стоял при входе дворцовой капеллы, священном здании, возведенном двумя столетиями ранее. И сейчас он собирался попасть в склеп человека, построившего эту часовню.

— Все сделано, сир, — сказал фон Ломелло.

Граф вызывал раздражение у Оттона III, поскольку был убежден, что королевский палатинат[7]содержится должным образом в отсутствие императора. Но это было далеко не так. Да и Оттону не нравилось бывать здесь. Император не любил германские леса и горячие источники Ахена, морозные зимы и полное отсутствие цивилизации. Он предпочитал блаженное тепло Рима и благословленную культуру Средиземноморья.

Рабочие унесли последние обломки каменного пола.

Они не знали точно, где копать. Склеп был запечатан очень давно, и указаний на точное место входа не сохранилось. Изначально планировалось уберечь могилу от вторжений викингов, и эта хитрость сработала. Когда норманны разграбили часовню в 881 году, они так ничего и не нашли. Но фон Ломелло провел целое исследование перед прибытием Оттона, и ему удалось найти наиболее вероятное место.

К счастью, граф оказался прав.

У Оттона не было времени на ошибку.

В конце концов, это год Апокалипсиса, первый в новом тысячелетии, когда многие уверовали, что Христос снова придет и будет судить их.

Рабочие были заняты. Два епископа молча наблюдали за работой. Гробница, куда они собирались войти, не открывалась с 29 января 814 года, с того самого дня, когда умер Милостивейший Август, коронованный Богом, великий император-миротворец, правитель Римской империи, милостью Божьей король франков и лангобардов. К тому времени он уже считался мудрейшим из всех смертных, вдохновителем чудес, защитником Иерусалима, провидцем, железным человеком, епископом епископов. Один поэт заявил, что никто не может быть ближе к апостолам, чем он. При жизни его звали Карлом. Сначала приставка «Великий» появилась из-за его роста, но сейчас она обозначала его величие. Самым часто употребляемым стал французский вариант его имени, сливший воедино «Карл» и «Великий», при его произнесении снимали шляпы, и понижали голоса, как если бы говорили о наместнике Бога на земле.

Шарлемань.[8]

Рабочие отошли от черного провала в полу, и фон Ломелло проверил их работу. Странный запах заполонил помещение — сладкий, затхлый и какой-то болезненный. Оттон знал, как пахнет протухшее мясо, испорченное молоко и отходы, жизнедеятельности человека. Этот запах был иным. Воздух, остававшийся на страже того, что обыкновенные люди не должны были видеть.

Зажгли фонарь, и один из рабочих вытянул руку, чтобы, осветить пробитую дыру в полу. Когда мужчина кивнул, снаружи принесли деревянную лестницу.

Сегодня был праздник Святой Троицы, и чуть раньше капелла была заполнена верующими. Оттон был на богомолье. Он только что вернулся от гробницы своего старого друга Адальберта, епископа Праги, похороненного в Гнезене, где, как император, он возвысил статус этого города до архиепископства. Сейчас Оттон пришел посмотреть на останки Карла Великого.

«Я пойду первым», — приказал Оттон остальным.

Ему было едва за двадцать, человеку, принадлежащему к сословию правителей. Сын германского короля и греческой матери. Коронованный на трон Священной Римской империи в возрасте трех лет, первые семь он правил при регентстве матери, а еще три — при бабушке. Последние шесть лет он правил единолично.[9] Его целью была «Реставрация Империи»,[10] христианской Римской империи, куда вошли бы германцы, латиняне и все славяне. Совсем как при Карле Великом, под общим правлением императора и Папы Римского. То, что сейчас лежало перед Оттоном, могло превратить эту мечту в реальность.

Он шагнул на лестницу, и фон Ломелло передал ему факел. Восемь ступеней промелькнули перед его глазами прежде, чем его ноги ощутили твердую землю. Воздух был мягкий и теплый, однако странный запах перебивал все остальные, стало трудно дышать. Но Оттон сказал себе, что это не что иное, как аромат власти.