Все ясно. Их пришли арестовывать за бутлегерство. За то, что пронесли склянки ямайского имбиря в заведение, где гонят самогон. Генри был потрясен, напуган, но еще больше перепугалась Кейко.

Генри почувствовал на плечах тяжелые руки агентов, их с Кейко провели назад через кухню, где рабочие сливали в канализацию виски и джин из бутылок. Агентам не было до них дела. «Странно», — удивился про себя Генри.

В танцзале всех усадили на прежние места. Здесь Генри насчитал еще с полдюжины агентов; некоторые, с оружием, целились в толпу, рявкали на одних, отталкивали других.

Генри и Кейко искали глазами Шелдона, затерявшегося в суматохе среди музыкантов джаз-оркестра, молча, бережно прятавших инструменты — самое дорогое, без чего не заработать на хлеб.

Чернокожие посетители хватали пальто и шляпы, если те были поблизости, или, забыв о них, спешили к выходу.

Генри и Кейко смотрели, как сам Оскар Холден, шагнув к краю сцены с микрофоном, призывал всех к порядку. Но даже он не сдержался, когда агент ФБР заглушил его слова криком, наведя на него оружие. Оскар взревел: «Они просто слушают музыку! За что их уводить?» Старик в мокрой от пота белой рубашке, поправив подтяжки, стоял в свете прожекторов, словно Господь Бог, сошедший на землю, отбрасывая длинную тень на танцплощадку, где лежали японцы, мужчины и женщины, уткнув лица в пол.

Генри посмотрел на Кейко — та, застыв от ужаса, не отрывала взгляда от распростертого на полу японца. «Господин Тояма?» — шепнул Генри.

Кейко, чуть помедлив, кивнула.

Оскар бушевал, пока сквозь толпу не протиснулся Шелдон и не оттащил его от края сцены и от агента, стоявшего внизу. Не выпуская из рук саксофона, он как мог старался утихомирить и Оскара, и агента.

Клуб без музыки будто опустел, слышались лишь окрики агентов да изредка — щелканье наручников. В полумраке вспыхивали свечи, отражаясь в початых бокалах мартини на пустых столиках.

Шестерых японцев в наручниках повели к выходу; женщины всхлипывали, мужчины спрашпвали по-английски: «За что?» Когда выводили последнего арестанта, Генри расслышал крик: «Я американец!»

— А с этой парочкой что делать? — спросил агент плотного мужчину в темно-коричневом костюме, на вид старшего из всех.

— Что у нас там? — Человек в коричневом костюме спрятал оружие в кобуру, снял шляпу, потер плешь. — Мелковаты для шпионов.

Генри не спеша распахнул куртку, показал значок. «Я китаец».

— Черт, Рэй, ты по ошибке сцапал двух китаез. Они, наверно, здесь на кухне работали. Твое счастье, что не пришлось с ними драться, они бы тебе показали!

— Не трожьте ребятишек, они у меня работают! — Оскар, протиснувшись мимо Шелдона, продирался сквозь поредевшую толпу к агентам, стоявшим рядом с Генри. — Я не для того с Юга приехал, чтоб смотреть на такое обращение с людьми!

Все расступились перед ним. Лишь два агента помоложе убрали пистолеты, освобождая руки, чтобы скрутить старика; еще один подоспел на подмогу с наручниками. Оскар вырвался, толкнул одного плечом, едва не перебросив через столик: бокалы мартини со звоном полетели на пол, усеяли пол мокрыми осколками.

Шелдон кинулся разнимать дерущихся, вклинился между агентами и Оскаром, защищая то ли Оскара от агентов, то ли агентов от разъяренного старика. Агенты выкрикивали угрозы, но отступили. Японцев схватили — а громить алкогольный притон и драться с его хозяином незачем.

— За что вы их арестовали? — услышал Генри сквозь шум тихий голос Кейко. Дверь, через которую вывели господина Тояму, захлопнулась, и больше ни лучика не проникало в зал с улицы.

Человек в коричневом костюме надел шляпу — дело сделано, можно уходить.

— Лазутчики, детка. Министр военно-морских сил сообщил, что на Гавайях поймали японских шпионов — все местные. Здесь другое дело. Отсюда рукой подать до Бремертона, где полно кораблей. — Он махнул в сторону залива Пьюджет-Саунд.

Генри сверлил глазами Кейко, будто внушая ей: «Прошу, молчи. Не говори, что тот человек, господин Тояма, твой учитель».

— Что с ними будет? — спросила Кейко робко, с тревогой.

— Если их признают виновными в государственной измене, то казнят, а если нет, то пара лет в уютной, безопасной тюремной камере.

— Но он не шпион, он…

— Уже темно, пошли, — перебил Генри, потянув Кейко за рукав. — Нам нельзя опаздывать.

Кейко вскинулась:

— Но…

— Нам пора. Идем. — Генри потащил ее к выходу. — Ну же…

Дюжий агент, стоявший у главного выхода, отступил, пропуская их. Генри оглянулся: Шелдон вел вдоль сцены Оскара, умоляя не шуметь. Шелдон обернулся и махнул им: убирайтесь живей!

Выйдя из клуба и миновав ряд черных полицейских машин, Генри и Кейко поднялись на крыльцо дома напротив. Оттуда они наблюдали, как полицейские разгоняют толпу. Белый репортер делал записи и щелкал фотоаппаратом. Вспышка то и дело выхватывала из тьмы фасад клуба. Фотограф достал платок, выкрутил сгоревшую лампочку, швырнул на асфальт, раздавил каблуком. Он забрасывал вопросами стоявшего рядом полицейского, а тот на все отвечал: «Без комментариев».

— Не могу смотреть. — Кейко направилась прочь.

— Прости, что тебя привел, — сказал Генри по дороге к Саут-Мэйн-стрит, где их пути расходились. — Жаль, наша «ночь века» не удалась.

Кейко замерла, глянула на Генри, на значок, что дал ему отец.

— Ты китаец, Генри?

Генри кивнул, не зная, что ответить.

— Ну и ладно. Будь кем хочешь. — Она обиженно отвернулась. — А я американка.

Генри разбудил шум полицейской машины, далекий вой сирены. Он немного вздремнул в автобусе по пути с Озерного кладбища в Международный район. Генри зевнул, прикрыв рот рукой, и глянул в окно. Весь район к северо-востоку от Кингдом он про себя называл просто китайским кварталом. Так звался он в годы его детства, под этим именем навсегда и остался для него — несмотря на засилье вьетнамских караоке-клубов, корейских видеомагазинов и суши-баров, куда захаживали в основном белые.

Марти о детстве отца знал немного. Генри упоминал о своих юных годах лишь мимоходом, когда заводил речь о собственных родителях — чаще о бабушке Марти, а иногда о дедушке, которого Марти не застал. Отец и сын мало говорили из-за многолетней привычки к уединению. Генри рос единственным ребенком, не с кем было болтать, делиться мыслями. И с Марти та же история. Все неловкие приемы, что были в ходу у Генри с отцом, передались и Марти. Долгие годы Этель служила между ними мостиком, а теперь Генри предстоит преодолевать пропасть самому. Только большой вопрос, что и когда можно рассказывать сыну. Генри вырос в китайской семье, где внешние приличия и этикет — самое главное. Со своими родителями он не разговаривал — точнее, почти не разговаривал — целых три года, чуть ли не всю войну.