– Я хочу посмотреть на них в последний раз, прежде чем их увезут.

Мы зашагали к озеру. Снег стал ноздреватым, это был весенний снег уже не белого, а цвета слоновой кости, с зелеными и желтыми пятнами очень старой кости. В некоторых местах снег принял винный цвет от красных гранитных скал. В разреженных местах леса снег выглядел покрывалом из прозрачного ледяного полотна, он был похож на блестящую пластину стекла из Оррефорса, в нем виднелись сосновые иглы, листья, цветные камушки, травинки, лоскутки белой коры, в которую одеты березы. Извивистые корни деревьев, похожие на застывших змей, проглядывали через стеклянные пластины, и казалось, что деревья берут жизненные соки изо льда, что первые молодые листочки нежно-зеленого цвета тянут соки из этой безжизненной стеклянной материи. В воздухе носились странные звуки: не стон железа под молотом кузнеца, не долгий дрожащий звон колокола на ветру, не растянутый приглушенный звук стекла от щелчка пальцем, не высокое округлое жужжание дикого пчелиного роя, блуждающего в чаще леса, – это был плач, крик раненого животного, голос одинокой отчаянной агонии, он пролетал по небу как стая невидимых страдающих птиц. Зима, страшная зима 1941 года, она была великим наказанием, great plague, великим бедствием, финского народа; эта белая чума, переполнившая лазареты и кладбища всей Финляндии, лежала теперь огромным голым трупом на лесах и озерах. Ее большое разлагающееся тело смягчало воздух первозданным запахом гнилого дерева, а первый весенний ветер уже приносил свои усталые ароматы, свои теплые запахи, свое песье дыхание, животное и потаенное, а сам снег казался теплым.

В последнее время солдаты стали веселее, живее, их голоса зазвучали громче, порой какое-то особенное беспокойство чувствовалось на передовой, в корсу, в лотталах, в траншеях и блиндажах, вырытых в чаше дикого леса Райкколы. Чтобы отпраздновать возвращение весны, которая для них – святое время года, люди Севера жгут большие костры на возвышенностях, пьянствуют, поют и танцуют ночи напролет. Но весна – коварная болезнь Севера, она разрушает и портит жизнь, которую зима ревниво берегла и хранила в ледяной неволе, она приносит свои пагубные дары: любовь, радость жизни, легкомыслие, удовольствие от безделья, от потасовок и от сна; она несет лихорадку чувств, обманное единение с природой. Это время года в глазах человека Севера зажигает неспокойное пламя, на его лоб, который зима очистила и освободила от чувств, опускается горделивая тень смерти. – Мы ошиблись дорогой, Свартстрём.

Я не узнавал тропы, по которой зимой проходил много раз, когда спускался к озеру посмотреть на лошадей. Она стала узкой, извилистой, лес вокруг сделался гуще, а снег по мере таяния изменил свой цвет; из блестящего ледяного кокона вот-вот должна была выбраться весенняя куколка, оставив голую мертвую зимнюю оболочку; лес брал верх над снегом и льдом и снова становился густой и пушистой, таинственной и зеленой, волшебной и запретной вселенной.

Свартстрём шел медленным, осторожным шагом, каждые несколько минут останавливался и прислушивался, распознавая в многоликой тишине леса, в музыкальном молчании природы треск ветки, скок белки вверх по стволу сосны, стремительный шмыг зайца, настороженное принюхивание лисы, напев птицы, шелест листвы и далекий, развращенный и нездоровый голос человека. Тишина вокруг нас уже не была мертвой тишиной зимы, стеклянной и прозрачной, как ледяная глыба: она была живой, наполненной теплым течением красок, запахов и звуков. Тишина была рекой: я чуял ее ток вокруг нас, мне казалось, я погружаюсь в воды невидимой реки, берега которой есть губы, теплые и влажные.

По лесу расходилось тепло от рождающегося солнца. По мере того как солнце вставало над горизонтом, поднимая над серебряным зеркалом озера легкий розовый туман, ветер доносил далекий стрекот пулемета, одиночные ружейные выстрелы, затерянный зов кукушки; в глубине этого пейзажа из звуков, запахов и многоцветья через просветы леса проблескивало что-то матовое, нечто сверкающее, как мерцание нереального морского пейзажа, – Ладога, ее безбрежная ледовая гладь.

Наконец мы вышли из леса на берег и увидели лошадей.

Это случилось в прошлом году, в декабре. Преодолев чащобу Вуоксы, финский авангард выдвинулся на опушку дремучих бесконечных лесов Райкколы. Лес был полон русскими. Чтобы избежать финского окружения, почти всю советскую артиллерию северного сектора Карельского перешейка оттянули к Ладоге в надежде погрузить на суда орудия, амуницию, лошадей и спасти их, переправив через озеро. Но русские баржи и буксиры запаздывали, каждый час задержки мог оказаться фатальным, потому что холод стоял очень сильный, озеро могло замерзнуть с минуты на минуту; финские войска, состоящие из отрядов сиссит, пробирались в лабиринтах леса, окружая русских со всех сторон, наступали с флангов и с тыла.

Третий день огромный пожар полыхал в лесах Райкколы. Оказавшиеся в огненном кольце люди и лошади издавали ужасные крики. Сиссит отрезали зону пожара, стреляя в стену из огня и дыма и тем самым закрыв все пути к спасению. Тысячи обезумевших от ужаса артиллерийских лошадей русских бросались в пламя, разрывая огненную и пулеметную осаду. Много лошадей погибло в огне, но большая часть достигла берега и бросилась в воду.

В этом месте на озере нет глубоких мест, максимум два метра, но в сотне шагов от берега дно резко обрывается вниз. Зажатые на узком пространстве (берег в том месте Ладоги изогнут и образует короткое колено) между глубокой водой и стеной огня лошади сгрудились, высовывая из воды головы и дрожа от холода и страха. Стоявшие ближе к берегу, опаленные языками пламени животные вставали на дыбы, взбирались на спины друг друга, пытаясь зубами и копытами проложить себе дорогу. Во время этой безжалостной борьбы их и настиг мороз.

Ночью ветер пришел с Севера. (Северный ветер дует с моря со стороны Мурманска, он кричит как ангел, и земля мгновенно замирает.) Накатил страшный холод. Вода вмиг замерзла с характерным вибрирующим звуком удара по стеклу. Море, озера и реки замерзают мгновенно при нарушении термического равновесия, все происходит в одну секунду. Даже морские волны замирают, становясь волнами льда, повисшими в пустоте. На следующий день, когда первые патрули сиссит с подпаленными волосами и черными от дыма лицами, осторожно шагая через сожженный лес по еще горячему пеплу, вышли на берег, страшное невиданное зрелище открылось их глазам. Озеро было огромной плитой белоснежного мрамора, на которой стояли сотни и сотни лошадиных голов, будто отсеченных топором палача. Изо льда торчали только головы. Все они смотрели на берег. В выпученных глазах еще горело белое пламя ужаса. Ближе к берегу дикое нагромождение вздыбленных лошадей выступало из ледяного заточения.

Потом пришла зима, ветер с севера со свистом уносил снег прочь, поверхность озера оставалась гладкой и чистой, как поле для игры в хоккей. В пасмурные дни бесконечной зимы, ближе к полудню, когда немного мутноватого света падает с небес, солдаты полковника Мерикаллио выходили на лед посидеть на лошадиных головах, как на деревянных лошадках карусели. «Tournez tournez bons chevaux de bois»[42]. Сцена, достойная кисти Босха. На черных скелетах деревьев ветер наигрывал ладную, грустную детскую мелодию, пласты льда начинали кружиться, лошади жуткой карусели гарцевали в печальном ритме ласковой детской музыки, помахивая гривами. «Hop là!» кричали солдаты.