— Ну разумеется. Леопард — очень красивое животное. Я бы сказал, самодостаточное. Его можно вводить в качестве дополнения в любую книгу, где бы ни разворачивались события: в цирке, в саванне, да и просто в обычном городе, — так как его можно поместить на штандарт, на герб, на гобелен, витраж или посуду из тонкого фарфора. Знаешь, когда я только открыл тебя для себя, я очень и очень высоко оценил твоего леопарда.

— Да в любом произведении должны были бы быть свои леопарды! — в сердцах бросила все еще не остывшая Клеманс.

Я распечатал последний конверт, он был не заклеен, как все предыдущие, обычные конверты от рядовых читателей, нет, на его тыльной стороне красовалась крупная клякса растопленного воска, а на нее сверху была наложена печать с изображением совы. Это было послание от Фрелона, прославленного писателя, которого можно было увидеть повсюду, но только не за его письменным столом, от человека, наделенного тщеславием всезнайки, кичившегося своими якобы энциклопедическими познаниями. С первых же слов я узнал фразы, буквально высосанные, слизанные из писем, которые я вычитывал и сверял для издательства. Фрелон никогда не занимался плагиатом напрямую, он ничего вроде бы ни у кого не крал, он «заимствовал», украшая свои заимствования кружевом кавычек. Итак со вкрадчивой улыбочкой там было написано следующее:

Мадам,

должен вам сообщить, что редкая книга может взволновать меня, смутить мой покой, и мне известны причины, по которым такое все же иногда случается: то какое-нибудь произведение приоткрывает никогда прежде не открывавшуюся дверь в наше подсознание и в сферу бессознательного, то в другом произведении меня увлекают совершенно новые правила игры, созданные вроде бы из ничего, из каких-то пустяков, которым я прежде не придавал никакого значения, хотя они и были у меня всегда перед глазами; случается это еще и в тех редких случаях, когда у автора появляется свой особый стиль, особая манера письма, то есть то, что другие мои собратья из мира литературы именуют запахом и музыкой. Увы, я не нахожу ничего из вышеперечисленного в том творении, что вы столь любезно мне передали и тем самым заставили взять в руки.

И однако же при чтении его я ощутил какое-то неопределенное, неведомое доселе чувство, словно оказалась задета какая-то невидимая струна, и я дрогнул. До сих пор я чувствую некую странную «слабость» по отношению к вашему детищу и не могу от нее избавиться. Мне кажется, что серьезный разговор наедине мог бы быть мне полезен и помог бы прийти в себя, опомниться, вновь вернуть себе здравый смысл. Я прошу принять меня как коллегу, в день и час, когда вам будет угодно и удобно.

Ваш Фрелон.

— Это тот, у которого дурно пахнет изо рта? — вкрадчивым голосом спросила Клеманс.

Я мысленно раздавил, уничтожил ничтожного Фрелонишку и бросил его письмо в корзину, при этом, признаюсь, я был очень раздосадован на себя за то, что на секунду, правда, на одну только секунду представил себе, что Клеманс не выгнала его тотчас же, как только он вошел, властно указав ему на дверь.

Одновременно я обвинял себя в том, что завел себе столь привлекательную, столь вожделенную для других подругу, и во мне начал звучать довольный голос моего первого патрона из «Осанна лимитед», хозяина компании по производству предметов религиозного культа, самого большого рогоносца на свете. Он говаривал: «Женитесь на страшной, уродливой женщине, и тогда вы можете быть — спокойны». Я получил, впрочем, как и все служащие «Осанна лимитед», щедрые авансы от мадам Лимитед, которая устраняла наши последние сомнения тем, что произносила в нос: «Вы все поддаетесь, потому что вы меня не боитесь. Только красота позволяет сохранять дистанцию, держит на расстоянии».

* * *

Мы отправились поужинать, заказали свежих устриц, а потом катались по ночным парижским улицам на самой малой скорости. Ничто не доставляло нам такого удовольствия, как медленно-медленно ехать куда-то без определенной цели, наслаждаясь игрой струнного квартета, ибо звуки, извлекаемые музыкантами из инструментов, доносились до нас из кассетного магнитофона; вот так мы и ездили по тем улицам, по которым мы, вероятно, не пожелали бы пройтись пешком. Когда мы замечали где-нибудь статую, мы подъезжали к ней, останавливались и пытались припомнить ее историю или найти табличку, в которой рассказывалась история героя, чей облик был запечатлен в мраморе.

Мы были похожи на всех простых смертных, и потому у нас были места, куда нас влекли наши воспоминания, но которых мы избегали из боязни испытать разочарование или из суеверия, из нежелания вновь переживать печальные моменты нашей жизни. Иногда мы приближались к таким местам бессознательно, причем приближались почти вплотную, так что у нас едва хватало времени резко развернуться и уехать прочь.

Такими местами для нас были лавчонка Пенни Честер в Марэ и мастерские «Осанна лимитед», где я после увольнения из армии провел пять лет моей жизни.

Почему-то каждый раз во время таких прогулок мне казалось, что статуи притаились в садах и парках. Очень немногие стояли на тротуарах, словно вышли заниматься проституцией. И вот у статуи, изображавшей Жанну д’Арк, у церкви Св. Августина Клеманс внезапно, как говорится, с бухты-барахты спросила меня, правда ли, что произведения Маргарет Стилтон «не имеют ни запаха, ни музыки».

— Мой дорогой обожаемый ангел, да не обращай ты внимания на то, что говорят твои собратья по перу. Следуй примеру этой Жанны, возвышающейся над нами и не слушающей никого и ничего, кроме тех таинственных голосов, что слышала и слышит только она сама. У кого это нет запаха? У тебя? Да от твоих произведений исходит точно такой же аромат, каким обдает тебя толпа прохожих на улице! Это твои-то романы лишены музыки? Да они наполнены звуками симфоний! Не тревожься и не смущайся. Одному лишь мне известно, что бронзовый щит Маргарет Стилтон защищает самое нежное тело и самую уязвимую душу. И пусть Стилтон принимает на себя все удары и отражает их, а Клеманс будет получать мои поцелуи.

Много раз мы едва не обжигали свои крылышки, то есть едва-едва не попадались с поличным «на месте преступления», занимаясь в машине любовью и еле-еле избегая того, чтобы в самый интересный момент не оказаться в свете фар патрульной машины полиции. На сей раз я удержался от желания слиться с Клеманс в объятиях и пройти через все стадии «торопливой любви», испробовав всю гамму красок и оттенков. Я опустил голову на руки, сжимающие руль. В ветровое стекло постучали… Какой-то полицейский заглянул в машину:

— Ваши права, удостоверение личности, пожалуйста, и документы на машину.

— Что я такого сделал?

— Вы собирались кое-что сделать…

— Но что?

— Не старайтесь перехитрить меня и не прикидывайтесь простачком. Не выйдет!

— Но с каких это пор карают за намерения?

— Итак, вы признались в том, что собирались кое-что сделать. Следуйте за мной. Мадам может остаться в машине.

Я вылез из машины, и хранитель правопорядка повел меня к машине-фургончику, куда он и приказал мне подняться. Внутри за пишущей машинкой сидел его коллега, освещенный зеленоватым светом, лившимся с потолка, где был укреплен небольшой светильник. Прежде всего мне пришлось дунуть в трубку спиртометра, прибора для определения содержания алкоголя; полицейский подал его мне, любезно прокусив полиэтиленовый пакет, в котором он хранился, и разорвав этот пакет зубами. За ужином мы пили мюскаде, и это-то вино и выдало меня с потрохами.