— Авринкур… — произнес секретарь, составляя протокол и отпечатав на машинке мою фамилию. — Пишется так же, как название города в департаменте Нор.

— Да, — встрял я, вместо того чтобы благоразумно хранить молчание и сообразить, что полицейский сказал это «для себя», что это были его «мысли вслух». — Там жила одна из моих двоюродных бабушек. Она держала корову и лошадь, и у нее был сад за сараем, где росли огромные кусты смородины.

— А я припоминаю, — сказал полицейский, — одну грозную даму, что жила у нас в деревне, на другом краю… У нее еще был такой смешной шиньон, напоминающий с виду сдобную булочку… Да, так вот, я лазил к ней в сад и щипал у нее с кустов смородину, короче говоря, подворовывал, но ведь это такая мелочь. Так продолжалось вплоть до того дня, когда она так огрела меня метлой, что у меня на всю жизнь осталась отметина. Но все мальчишки так поступают… И потом, сравните: ребенок, несколько ягодок смородины и удар метлой. Вы не находите, что это несравнимые величины?

Чья-то легкая рука толкнула заднюю дверцу фургона, и я услышал, как Клеманс обратилась к господам жандармам самым своим изысканно-нежным тоном, самым умильно-сладеньким голоском:

— Простите, многоуважаемые господа, но Огюст ни в чем не виноват. Он рассказывал мне о скульпторе Фремье и о Жанне д’Арк, остававшейся непоколебимой в своих убеждениях. Мы с ним ничего дурного не делали, уверяю вас. К тому же нам незачем спешить, ведь мы собираемся пожениться.

— Но ваша машина стоит так, будто она ехала против движения, — сказал начальник патруля, несомненно, уже принявший решение и теперь не желавший от него отказываться.

— Я сделал разворот, — промямлил я, — чтобы мы могли лучше разглядеть скульптуру, оценить ее достоинства со всех сторон, в том числе и со стороны лошадиного крупа.

Слова, слова… все слова были против нас.

Слов всегда бывает слишком много. Мне это известно. Я постоянно вычеркиваю лишние слова в книгах авторов, чьи произведения я редактирую, и только в рукописи Клеманс я вставляю дополнительные эпитеты, потому что этого, как мне кажется, требуют ее читатели. Когда она, к примеру, пишет: «Вуаль, скрывавшая личико принцессы (или княгини), трепетала в окошке кареты», то я добавляю «воздушная, полупрозрачная, расшитая золотом и серебром» перед словом «вуаль», а также «украшенная гербами, роскошная» перед словом «карета».

Увы, Клеманс разговорилась и открыла свое сердце, это вместилище таких чувств, как «сострадание» и «соучастие».

— Ну, вам ведь все же особенно жаловаться не приходится, хотя вам и нелегко. И все же тут лучше, чем, скажем, в Мингетт.

— Я никогда не хотел оказаться в Мингетт, — бросил капрал.

— Ну, тогда вы могли бы выбрать полем своей деятельности предместья Марселя, Тулузы, Лилля, Страсбурга или еще какого-либо города, а не Париж.

— Мадам, как я понимаю, вы нас оскорбляете. За нарушение правил поведения в общественном месте я собирался просто наложить на вас штраф и отпустить, но теперь мы составим протокол по всей форме. Попрошу ваши документы!

Секретарь застучал по клавишам машинки.

— Массер с двумя «с»?

— Да, это настоящее имя Маргарет Стилтон.

— Что? Стилтон? Подождите-ка минутку!

Нам ничего не оставалось, как ждать. Ожидание — это основа основ судопроизводства и судебного разбирательства. Нас было четверо, зажатых в темноте фургончика, и на мгновение секретарь оставил нас с капралом с глазу на глаз, друг против друга, ибо он куда-то нырнул. Затем он «вынырнул» из-под столика, держа в руках… Что бы вы думали? «Возьмите меня за руку»!

— Да, — сказала Клеманс, — это мой роман.

— Так что же вы сразу не сказали, — завопил тот, что нас задержал. — Ведь эта книжка ходит у нас по рукам среди членов всей бригады. Каждый читает по главе, а потом передает сослуживцу. Я читал ее в течение года, быстрее не получилось, все очередь не доходила, но я просто не мог не дочитать до конца, так меня проняло… до самых печенок.

— Сделайте мне приятное, примите в дар от меня для вашей библиотеки экземпляр романа «Больше, чем любовь», — пропела Клеманс, — я вам сейчас принесу, он лежит в багажнике, в машине.

— О, сударыня, не усугубляйте коррупцию в рядах чиновничества. Но впрочем, не будем считать это взяткой, а сочтем вашим вкладом в улучшение обеспечения условий жизни и работы полиции, а мы со своей стороны тоже внесем свой вклад… Для меня будет большой честью, если вы и мы, все вместе, забудем об этом маленьком недоразумении…

В громкоговорителе что-то щелкнуло, затрещало, и диспетчер быстро-быстро что-то прострекотал о резне около церкви Св. Магдалины.

На следующий день из утренних газет мы узнали, что в каком-то очень приличном доме убийцы буквально изрубили на куски двух женщин и почтенного прелата и что совершили они сию «кровавую потеху» под аккомпанемент проповеди Папы Римского: при осмотре места происшествия на включенном проигрывателе еще стоял и крутился диск, с которого доносился боговдохновенный, чарующий голос понтифика.

Признаться, я был очень удивлен и застигнут врасплох тем, что Клеманс упомянула о близкой женитьбе, чтобы успокоить представителей правоохранительных органов. Разумеется, все ее творчество преследовало одну-единственную цель: доказать в конце концов возможность освященного Церковью и сопровождаемого пышными празднествами заключения брачного союза между одним из сильных мира сего и одним из представителей мира обездоленных, униженных и оскорбленных. Но ведь когда я заговорил о нашем с ней союзе, в котором мы оба были одинаково свободны и равны, она меня успокоила. Я еще немного напрягся, чтобы принудить себя забыть, что я осознал тот факт, что она в некотором смысле доминирует надо мной, господствует и властвует, что она, хочу я того или нет, ведет меня за собой, как очередного любовника, как дежурного воздыхателя, включенного в состав ее прислуги. На нее, неизменно приветливо улыбающуюся, потоком изливался золотой дождь, и я под этим дождем уже вымок до нитки. Вместо того чтобы сказать: «Ты заставил меня пойти и посмотреть семикомнатную квартиру рядом с Домом инвалидов, где я вдруг ощутила себя старой шлюхой», — она шептала: «Я не могу там с тобой обниматься и целоваться, Огюст, потому что там ты будешь важно вышагивать, как какой-нибудь посол, а я хочу видеть, как ты бегаешь сломя голову и ходишь вприпрыжку». Выходя из двухэтажной квартиры, расположенной на самом верху башни из стекла и бетона, она не признавалась в том, что все это огромное пустое пространство вызывает у нее головокружение, но говорила, что у нее на примете есть и другие квартиры, которые она хотела бы мне показать, потому что они в гораздо большей степени соответствуют моей изнеженной натуре. Иногда она также мне вдруг говорила: «Я знаю тебя так хорошо, словно я сама тебя и создала», — и говорилось это, вероятно, для того, чтобы дать мне почувствовать, что она действительно все время создает меня, что она ваяет. Порой я задаюсь вопросом: бывает ли счастлива глина, разминаемая пальцами скульптора, при всем том, что с виду она кажется такой упругой и непокорной? Всякий раз, когда на меня изливалось «Милосердие Августа», я признавался в глубине души самому себе в том, что есть некая странность, что я никак не могу удовлетвориться выпавшим мне на долю жребием. Однако ничто так ясно и явно не указывало на мое место, как те случаи, когда я сопровождал Клеманс на различные мероприятия после выхода в свет очередного романа; для меня это была довольно неприятная и тяжелая работа. Присутствие Шарля Гранда рядом со мной в группе зрителей не было для меня утешением. Стоя на трибуне или сидя за столом на площадке под прицелом телевизионных камер, Клеманс сияла и сама испускала яркие лучи, словно светило. Своим видом она как бы уничтожала всех приглашенных, окружавших ее: ее красота заставляла блекнуть красоту других женщин, она затмевала их, а мужчины в ее присутствии начинали казаться просто глупцами. И оставалась только она одна. Ведущий телепередачи, представлявший книгу, начинал с нее и заканчивал ею.