Но в похожем рассуждении, которое Берлускони и его люди повторяют ad nauseam, нет логики ни либерального, ни республиканского правления, поскольку и то и другое предполагает, что власть, исходящая от народного голосования, должна ограничиваться и контролироваться другими видами власти, которые черпают свою легитимность в иных принципах, например, в мудрости, компетентности, доказанном опыте и честности в управлении общественным делом. Граждане, предупреждал Эйнауди, могут легко послать в парламент и в правительство людей неспособных или коррумпированных или и тех и других вместе: «Это происходит, потому что среди большинства есть много невежд, которые лишены всяких способностей судить о политических проблемах; лентяев, которые с готовностью будут использовать власть принуждения, имеющуюся у государства, чтобы жить за счет тех, кто трудится; или эгоистов-индивидуалистов, которым претит необходимость пожертвовать мимолетным моментом ради будущего; или ловкачей, тех, кто раздает громкие обещания рая на земле толпам ближних своих»[71].

Там, где народ – суверен, возвышается демагог, и поэтому устанавливаются ограничения, защищающие народ от его собственной слабости: «Там, где не существует обуздания своевластия политических кругов, может случиться так, что голоса большинства получат демагоги, намеревающиеся урвать себе власть, почести и богатство в ущерб одновременно и большинству и меньшинству Обуздание ставит своей целью ограничение свободы правящих политических кругов, выбранных большинством избирателей, принимать законы и действовать. С виду нарушается демократический принцип, который отдает власть большинству; в действительности, такое ограничение власти защищает большинство от тирании тех, кто в противном случае действовал бы от его имени и тем самым имплицитно защищает меньшинство»[72](Курсив мой. – М. В.). Чтобы не осталось никаких сомнений, Эйнауди объясняет, что «если принцип большинства действительно имел бы решающее значение, законодательную и исполнительную власть должно было бы принять на себя большинство палат, избранное всеобщим тайным голосованием граждан. По логике этого принципа нет места ни для второй палаты, ни для прерогатив главы государства, ни для заявлений о неконституционности со стороны любой высшей судебной инстанции»[73]. Но при либеральном и республиканском режимах принцип большинства не является решающим, и тот, кто этого не понимает, либо невежда, либо добивается господства при помощи старого фокуса – соблазнить народ, сказав ему, что он всемогущ и никто не должен ограничивать его власть.

Совершенно естественно, что самые близкие соратники политического лидера испытывают восхищение и проявляют в отношении него преданность. Но следовало бы говорить о восхищении и преданности среди равных граждан, которые знают в них меру и редко выражают их на публике. При дворе, где господин занимает гораздо более высокое положение, чем его придворные, восхищение превращается в поклонение, а преданность принимает окраску благоговения. Эти чувства недостаточно переживать внутри себя, они должны быть продемонстрированы властелину и другим придворным. Самая подходящая форма для этого – поэзия. Среди многих своим поэтическим качеством и искренним вдохновением выделяется стихотворение «К Сильвио» Бонди: «Жизнь вкушаемая / Жизнь до / Жизнь после / Жизнь любимая / Жизнь живая / Жизнь возвращенная / Жизнь сияющая / Жизнь раскрытая / Жизнь новая»[74].

Придворный-поэт, в данном случае министр Сандро Бонди, не только приветствует господина как витальную силу, которая испускает сияние и обновляет жизнь. Он умеет находить моменты настоящей поэзии и для других героев двора. Если господин – это жизнь, другие придворные – настоящие друзья и товарищи по борьбе за общую цель. Закончится борьба, настанет время, когда души отразятся друг в друге, хотя и не без грусти из-за того, что нельзя было провести вместе еще и годы юности[75]. В других придворных прославление подчеркивает могущество и снова свет и любовь, которые обеспечивают надежные снасти тем, кому приходится плыть в бурном море политики[76].

Если поэзия – это снасти для одиночки, коллективное приношение в знак искренней благодарности господину за те блага, которые он давал и продолжает давать, находит выражение в песне, которую исполняют все вместе под звуки музыки, объединяющей и превращающей всех в братьев. В совместном пении все различия в социальном статусе и в придворном ранге растворяются в благодарности, порождаемой не интересом, а чувством. Гимн «Хорошо, что Сильвио есть» – это прославление могущества господина, разгромившего и обратившего в бегство коварных врагов: «Нам устроили / писатели и комики / извращенную игру / тех, кто заранее проиграл / Президент, это для тебя / Хорошо, что Сильвио есть». Как каждый великий лидер, он умеет внушить отвагу и веру в будущее: «Да здравствует Италия / Италия, решившая поверить / поверить нам / в эту мечту / Потому я говорю / хорошо, что Сильвио есть»[77]. Еще торжественнее, чем песня, и еще лучше для выражения идентификации придворного с господином подходит гимн. Ушли в прошлое заезженные политические гимны, прославлявшие родину, свободу и равенство. Новый гимн посвящен господину, которого теперь возвысили до деятеля мирового масштаба. Гимн, который называется «Мир может», снова подчеркивает могущество господина, распространяющееся по всему миру: «Есть Президент / он все время тут / он нас сопровождает / мы здесь ради тебя / сердцем и душой / Нобелевская премия за мир / Сильвио велик / Сильвио, мы здесь ради тебя / единодушно / единогласно / Сильвио, Сильвио – это прекрасно».

Там, где есть господин, царит лесть. Золотое правило настоящего придворного, как учит Бальдассаре Кастильоне, – искренне любить своего господина и угождать ему. «Таким образом, я хочу, чтобы придворный, помимо того, что он довел и продолжает доводить до сведения каждого, что он обладает тем достоинством, о котором говорилось, обратил все помыслы и силы души на то, чтобы любить и почти что обожать государя, что важнее всего прочего; все свои желания, обычаи и образ действий он должен направить на то, чтобы ему угождать». Хотя он и должен, говоря с государем, всегда заботиться о том, чтобы его слова были приятны, как заверяет нас Кастильоне, придворный не поэтому становится льстецом. Он может ублажать и угождать желаниям господина, не будучи «неумелым льстецом», наоборот, будучи льстецом «скромным и сдержанным», который всегда, особенно на публике, ведет себя с «тем почтением и уважением, которое пристало настоящему слуге в отношении господина»[78]. Истинный придворный и настоящий друг, таким образом, не тот, кто всегда предлагает только вещи, удовлетворительные для дружбы, и говорит только за тем, чтобы доставить удовольствие и извлечь из этого выгоду, но тот, кто критикует и упрекает, т. е. тот, кто «не похож на льстеца и не признает, что им является»[79].