Эффективность придворной системы выражается не только в способности награждать коррумпированных придворных, но также в том, что если им все-таки пришлось понести наказание, они могут триумфально вернуться обратно. Факты говорят сами за себя. Расследование «Чистые руки» в период 1992–1994 гг. породило 1300 признаний виновности, частично приговоров, частично сделок с правосудием. Доля оправданных составляет 5–6 %. Из оставшихся приблизительно 40 % избежали приговора благодаря процедурным нормам или заказным законам, и почти все, независимо от исхода судебных разбирательств, остались в общественной жизни или быстро вернулись в нее. Есть также пример политика, который благодаря сделке с правосудием избежал многих месяцев тюремного заключения за разного рода коррупционные преступления и успешно попал в Сенат. Еще более показателен случай Ренато Фарины. Бывший директор «Libero», изгнанный решением журналистов после того, как признал, что сотрудничал с итальянскими спецслужбами, публикуя ложные новости за деньги, в 2008 г. заседает в Палате депутатов, в составе группы «Свободный народ», и пишет в «Giornale». Возвращение ко двору – это награда за оказанные услуги и гарантия дальнейших милостей в обмен на те услуги, которые еще будут оказаны.

Итальянцы на протяжении веков демонстрировали выдающуюся способность изобретать политические и социальные системы, не имевшие прецедентов. В конце Средневековья они дали жизнь первым со времен классической античности республикам. Почти тысячелетие спустя они создали сначала идеологию, а затем фашистский режим, и то, и другое прежде невиданные. Так и превращение республики в огромный двор – эксперимент, никогда ранее не испробованный и не добивавшийся успеха. Почему же именно в Италии?

Первый ответ состоит в том, что придворная система и менталитет, выражением которого она является, имеют в Италии глубокие корни. Если человеческий тип гражданина всегда влачил жалкое существование, тип придворного имеет долгую и славную историю, подкрепленную успехом труда «Книга придворного» Бальдассаре Кастильоне, который обрисовал его черты. Хотя Кастильоне порядком идеализировал этот тип, он, конечно, не скрывал того факта, что придворный, даже если он доволен и горд своим трудом и статусом, все равно остается человеком, живущим в зависимости от другого человека, который является почти абсолютным властителем его счастья и процветания. Несмотря на примеры морального величия и искренней любви к свободе, итальянская история в течение многих веков была историей рабства: страна была рабыней то иностранных хозяев, то деспотичных правителей, то духовной и мирской власти Церкви, которая использовала не только слово, но и меч, и вилы, а временами подчинялась всем им сразу. Долгий опыт рабства сформировал обычаи, которые, как известно, одна из самых стойких социальных сил. Писатели, давшие особенно проницательные оценки менталитета итальянцев, оставили нам красноречивые портреты. Леопарди, писавший во времена, когда в Италии не было иной гражданской свободы, кроме как в форме ностальгии по прошлым временам или размышлений о будущем, объяснил нам, что главная черта раболепной души – низкая оценка и недостаток уважения к себе и к другим. Хотя это может показаться странным – у слуг нет самолюбия, они чувствуют, что их ценность невелика или они вообще ни к чему не пригодны, и поэтому охотно принимают свое положение. Недостаток самолюбия ведет к равнодушию: «Из этих склонностей рождается глубокое равнодушие, крепкое и очень действенное в отношении себя и других, которое и составляет основу обычаев, характеров и морали». Равнодушие питает «полный и постоянный цинизм в душе, мыслях, характере, обычаях, мнениях, словах и действиях».

Слуги ощущают ничтожность и суетность своего положения в жизни, но не умеют или боятся бороться со своим отчаянием. Вынужденные жить и мириться, они выбирают позицию того, кто надо всем смеется, прежде всего над самим собой: «Итальянцы, говоря обобщенно, т. е. учитывая разнообразие пропорций, которые необходимо предполагать в разных классах и разных индивидах, поскольку речь идет о целом народе, полностью цепляются за эту позицию. Итальянцы смеются над жизнью: они смеются над ней гораздо больше, с большей искренностью и убеждением, презрением и холодностью, чем любой другой народ. Это вполне естественно, потому что для них жизнь значит гораздо меньше, чем для остальных, и потому что они, будучи по природе более живыми и горячими, становятся более холодными и апатичными, когда на них ополчаются обстоятельства, которые сильнее их. Так происходит с индивидами, так происходит и с целыми народами. Высшие классы Италии превосходят в цинизме равных себе в других народах. Итальянский простой люд – самый циничный из всех простолюдинов»[95]. В их душе нет места воображению и иллюзиям, которые питают великодушные идеалы свободы и подталкивают к действию, даже к самопожертвованию. Они презирают великих, у которых таковые есть, и с искушенной ловкостью их высмеивают[96].

Главная итальянская беда – недостаток внутренней свободы, той, которая рождается из глубокого чувства, что в тебе самом или тебе самой заключено некое ценное благо, у которого нет цены и его нельзя продать другим людям. Это благо на протяжении веков называлось моральным сознанием, т. е. тем внутренним голосом, который говорит тебе, что твои принципы, те, что делают из тебя уникального человека, именно таковы и не могут быть иными. Тот, кому знакома внутренняя свобода, приобретает гордость, которая не позволяет ему пойти в услужение к другим людям. Это тонко почувствовал Пьеро Мартинетти, один из немногих университетских профессоров, которые не захотели смириться с унижением присяги на верность, которую фашистский режим навязывал им в 1931 г.: «Одной из главных обязанностей человека Кант полагал гордость, моральную гордость. Он говорит: не становись ни у кого рабом! А это означает: не подчиняй свою совесть страхам и надеждам более низкой жизни, не унижай свою личность, подобострастно склоняясь перед другими людьми! Только тот, кто чувствует внутри себя это требование морального достоинства, этой несгибаемой гордости, – человек в подлинном смысле этого слова; остальные – стадо, рожденное служить»[97].

Это прекрасно понимают лучшие люди антифашистского движения, которые на своем опыте убедились, к каким формам рабства может прийти народ, лишенный внутренней свободы. Карло Росселли в письме брату Нелло писал, что Кроче был прав, когда утверждал, что фашизм является выражением «смутного состояния духа, колеблющегося между жаждой наслаждений, духом приключений и завоеваний, лихорадочной жаждой могущества, беспокойством и вместе с тем нелюбовью и равнодушием, свойственным тому, кто живет вне центра, вне того центра, которым для человека является этическое и религиозное сознание». Поэтому в качестве причины фашизма Росселли называл отсутствие внутренней свободы. «Пока с грустью приходится констатировать, – писал он в “Либеральном социализме” (1928–1929), – что не менее верно и то, что в Италии образование человека, формирование основополагающей клетки – индивидуума – эта та область, в которой еще очень много надо сделать. Большинству населения, вследствие нищеты, равнодушия, вековых лишений, недостает ревностного глубокого чувства своей самостоятельности и ответственности. Века рабства привели к тому, что средний итальянец колеблется сегодня между рабской привычкой и анархическим бунтом. Восприятие жизни как борьбы и миссии, понятие свободы как морального долга, осознание своих границ и границ других – все это находится в зачаточной форме»[98].