понятого. Известно, что Шуберт чрезвычайно любил Моцарта («О, Моцарт, бессмертный Моцарт! Как много, как бесконечно много прекрасных образов жизни /.../ запечатлел ты в наших душах!») и Гайдна («О, добрый Гайдн, вдохни в меня свое спокойствие и ясность!»), а в последние месяцы жизни до такой степени был захвачен Генделем (любимый, кстати, композитор Бетховена), что меньше чем за месяц до смерти вознамерился брать уроки контрапункта у крупнейшего музыкального теоретика Вены Симона Зехтера (состоялся только один урок). Но главным его кумиром на протяжении всей жизни был Бетховен. Есть что-то фатальное в том, что первый и единственный раз Шуберт увидел Бетховена уже на смертном одре, за год с небольшим до собственной смерти. Почему за столько лет жизни в одном городе эти два гения так и не встретились — из-за чрезмерной робости Шуберта? — допустим.

Биографы считают, что Шуберт не закончил Восьмой симфонии либо потому, что исчерпал в первых двух частях свой замысел, либо сочтя ее недостойной Девятой симфонии Бетховена, которую (возможно) услышал в период работы над Восьмой. Первая гипотеза, по-моему, вообще несерьезна, вторая сомнительна: при всей своей скромности Шуберт не был склонен к самоуничижению и безусловно знал себе цену. Давайте задумаемся: кто из композиторов в 25 лет написал что-либо равное по масштабу, глубине и трагизму этим двум частям действительно «неоконченной» симфонии? Никто — не только в 25, но и в 30! Так не в том ли причина, что он слишком близко подошел к запретной черте и двигаться дальше его неокрепшей душе не хватило попросту сил? Впоследствии он смог — ценой жизни.

         Я странствующий рыцарь в царстве добрых чар,

         Тоскующий, влюбленный, одинокий. И отважный!

                                 Вы спросите:

При чем тут рыцарь, мало ли людей стремится в это царство?

                  А я на это вам скажу: его врата

    Только для рыцарей распахнуты, вот их на свете мало!

                              Большинство же —

         Туристы, что толпятся у красивого фасада,

   И даже не подозревают, сколько таинств от них сокрыто.

                               Я их не осуждаю.

                            Ну а зачем отвага?

                                    Отвага!..

           Среди сказочных картин одна другой прекрасней

               Встречаются такие бездны и вершины,

           Рядом с которыми земные пропасти и пики

                     Не более чем детская забава.

                              Если уж бездны —

          То до самых сокровенных недр мирозданья!

                               Если вершины —

          То подобные ступеням в обитель Божию!

                        И не всегда заметишь

              Уступ между падением и взлетом.

            Так что поверьте: если нет отваги,

           Уж лучше дома оставайтесь, господа.

             Порой, поддавшись малодушию, и я

            Надолго возвращаюсь в мир земной.

           Но сердце мое там, и рано или поздно,

           Вновь облачившись в славные доспехи,

             Я удаляюсь в царство добрых чар.

      И вновь я странствующий рыцарь одинокий,

                    Тоскующий, влюбленный...

                              И отважный!

В сущности, нет никакой разницы между «безднами» и «вершинами»: мироздание не имеет верха и низа. Но условная, чисто поэтическая, направленность вектора все же есть. Вот тут-то, по-моему, и заключено основное различие между Бетховеном и Шубертом. Много говорят о том что у первого конфликты всегда разрешаются, а у Шуберта нет — ? Да нет же! Волевой натуре Бетховена было присуще осознанное стремление «ввысь» («Мое царство в воздухе!») — первоначально, чтобы возвыситься над судьбой, впоследствии, примирившись с нею, чтобы обрести свою «Божию обитель». Обрел-таки, разве не об этом финал его Девятой симфонии, последние квартеты...

Шуберту, похоже, не требовалось даже усилий, в этом он скорее сродни Моцарту. Но то, что открывалось перед ним, требовало немалой отваги. И если справедливо мое предположение, что он отступился в Восьмой симфонии, то в Сонате си-бемоль мажор и Квинтете до мажор этого уже не случилось. Это не беспредельная скорбь и смирение последних опусов Бетховена — это ясный спокойный взгляд в такие запредельные «бездны мироздания» (я говорю о вторых частях), что у меня вот опять мурашки забегали по спине, когда я пишу об этом.

А после — жизнь продолжается, и разве это само по себе не есть разрешение конфликта? Правда, в сонате дело сложнее. Там в четвертой части отдельно от основной темы восемь раз повторяется двойное соль (в малой и первой октавах), в девятый раз это уже си-бемоль, а в последний, десятый, фа. У Артура Шнабеля, которому мы во многом обязаны тем, что почти не исполняемые ранее сонаты Шуберта стали репертуарными, эти двойные ноты звучат как «поцелуй украдкой» (есть под таким названием картина Фрагонара) среди веселья, у других пианистов, кого я слышал, громче или тише, но в общем тоже достаточно безобидно. И только Рихтер раскрыл нам зловещий смысл этих ударов: властное напоминание о неумолимо иссякающем времени!

                       О, Шуберт!

           Дух вольный, крылатый

                В солнечных высях

                     Над бездной.

                            Или

             Странник бесстрашный

                 На цветущих лугах

                     Над обрывом.

                            Нет,

                 Пловец беззаботный

       Средь резвящихся рыб и дельфинов

                 Над черной пучиной.

                    Кто ты? Откуда?

         На земле не нашлось тебе места,

   Был ты ею отторгнут как инородное тело.

Но влекли тебя цветущие луга и звенящие воды,

  Ты взлетал и снижался, взлетал и снижался,

              Взлетал — и едва ли не падал,

            И всегда, всегда под тобой была

                           Бездна.

До сих пор звучит над ней твой смех негромкий,

    Отзываясь в глубине протяжным стоном.

        И видится мне — вот же, вот он! —

            Дух крылатый, дух вольный,

            Беззаботно — бесстрашный

                    В сияющей выси

                      Над бездной.

Но во всем остальном у Шуберта и Бетховена, право же, много родственного. Оба поклонялись Красоте («Даруй