Другими словами, более детальный анализ прорыва XII–XIII веков мог бы ввести проблематику формирования государства в более широкие цивилизационные рамки. Он мог бы также послужить исходной точкой для сравнения с другими историческими случаями трансформации государственных структур в связи с межцивилизационным взаимодействием (или вследствие такого взаимодействия). В заключение следует кратко отметить два важнейших примера такого рода. Греческий полис явился результатом уникального самоограничивающего процесса формирования государства (так что некоторые исследователи предпочитают вообще не использовать понятие государства). Его раннее развитие сопровождалось всесторонним заимствованием идей, навыков и технологий у более развитых цивилизаций Ближнего Востока. Расширение контактов с более древними культурными центрами тем самым вызвало к жизни сложный цивилизационный процесс. В то же время исключительно оригинальный характер греческой цивилизации получил выражение в политической сфере, где новое видение власти (артикулированное в конфронтации с ближневосточными соседями и антагонистами) постепенно транслировалось в практики, которые расширили автономию действия и многообразие действующих лиц. Совсем иной паттерн взаимодействия между формированием государства и межцивилизационной динамикой развился в ходе западной экспансии. Формы государственности, стратегии государственного строительства и способы легитимации государственной власти распространились с возвышающегося Запада в цивилизационные ареалы, оказавшиеся под его контролем или влиянием. В таком контексте перенос западных моделей (включая, безусловно, коммунистические альтернативные модели) был более непосредственным и глобальным, чем какой-либо другой. Но специалисты по сравнительной истории, социологи и политологи во все большей степени осознавали другую сторону данного процесса: «историчность импортированного государства» (Жан-Франсуа Байяр), более или менее радикальные модификации заимствованных идей и институтов в новых условиях и, что особенно важно, влияние сохраняющихся цивилизационных факторов. Недавние работы по этой проблематике35, даже если они не всегда используют понятие цивилизации, свидетельствуют о том, что данная сфера является исключительно важной для цивилизационной теории.

На протяжении прошедшего десятилетия37 и в особенности после сентября 2001 года необычайную популярность приобрело понятие «столкновения цивилизаций», ставшее практически основной формулой в комментариях о международных делах. Когда возникает вопрос о его идейных источниках, чаще всего упоминается американский политолог Сэмюэль Хантингтон. Несомненно, он задел чувствительную струну, охарактеризовав цивилизации как предельно широкие общности, а их конфликты как относящиеся скорее к тому, чем мы являемся и должны быть, а не к тому, что мы имеем и хотим иметь. Но он не был первым, кто стал говорить о столкновении цивилизаций; по-видимому, он колебался между различными версиями этой идеи и первоначально у него были сомнения относительно ее применения к новой глобальной констелляции после сентября 2001 года. Исторические основания широко распространенного сегодня идеологического использования понятия цивилизации следует рассмотреть подробно, и, конечно же, они не сводятся к западным экспериментам с новыми формами легитимации после окончания холодной войны. Здесь действует значительно более широкая тенденция.

Но это не является нашей основной темой; мы лишь указываем на современные идеологические течения как индикаторы проблем, которые требуют критического размышления. Одностороннее подчеркивание и алармистский дискурс о «столкновении цивилизаций» процветают в результате невнимания к более фундаментальному вопросу – проблематике межцивилизационного взаимодействия. Мы используем термин, введенный Бенджамином Нельсоном около сорока лет назад, но, хотя его и следует считать непреходящим вкладом Нельсона в цивилизационный анализ – в том смысле, что он позволяет выделить определенный набор проблем, – этот социолог не в полной мере исследовал данную сферу. Мы не можем также утверждать, что в дальнейшем здесь был достигнут значительный прогресс: цивилизационный анализ в целом является недостаточно развитым направлением социальных исследований, и даже в таком контексте изучение межцивилизационного взаимодействия остается одним из наименее продвинутых. Следует отметить, что ссылка на «взаимодействие» не подразумевает более бесконфликтного взгляда на исторические события: суть состоит в определении более абстрактного уровня анализа, а не более позитивного способа интеракции. Взаимодействие может включать и действительно включает конфликты. Как мы попытаемся показать, одно из преимуществ использования более общего понятия состоит в том, что оно позволяет нам выделить такие конфликты, которые не укладываются в стандартную версию «столкновения цивилизаций».

Прежде чем перейти к этой линии аргументации, хотелось бы сделать отступление и связать рассматриваемую тему с определенным регионом. Межцивилизационное взаимодействие широко представлено в истории Индии – в большей степени, чем в других частях мира. Обратимся к трем наиболее значительным эпизодам. Первый из них является самым неуловимым, но о его видимых результатах известно достаточно много, чтобы высказывать более или менее правдоподобные догадки о косвенных последствиях, а также предположения о том, что могло бы произойти, если бы ход истории оказался иным. Мы, конечно же, имеем в виду греко-индийское взаимодействие. Оно началось с одностороннего завоевания, за которым последовали значительные, но не имевшие завершения культурные контакты. Открытие Индии было отражено в работе, которая, вероятно, представляла собой самую амбициозную после Геродота попытку греков понять другую культуру – мы имеем в виду «Индику» Мегасфена. Но этот труд был утрачен, сохранились лишь фрагменты, приводимые другими авторами. Идеи буддизма были изложены на греческом языке – по крайней мере в нескольких сохранившихся текстах, которых, по-видимому, было больше.

Хотя, по словам Вильгельма Хальбфаса, «не было непрерывного диалога между Индией и эллинским или эллинистическим миром»38, несомненно, существовали контакты, столь значительные, что, как он пишет, в представлении греков Индия сменила Египет в качестве страны всеобщего происхождения par excellence. Это вновь и вновь порождало предположения относительно более конкретного влияния. В частности, историки философии и религии поднимали вопрос об индийском влиянии на неоплатонизм и гностицизм (Макс Вебер, которого следует здесь упомянуть, не исключал возможность того, что мировоззрение, которое он описывал как «религиозное неприятие мира», могло распространиться из Индии на Запад; это может послужить напоминанием тем, кто предпочитает изображать его в качестве сторонника крайнего европоцентризма). Представляется маловероятным, что этот вопрос будет когда-либо разрешен определенным образом – нам, возможно, следует согласиться, что гипотезы такого рода слишком правдоподобны, чтобы быть немедленно отвергнутыми, но и слишком спекулятивны, чтобы они получили дальнейшее и окончательное развитие. Но если дело обстоит таким образом, то мы должны также признать неопределенность происхождения некоторых важных компонентов западной традиции.