Всю ночь он сам простоял в дозоре – знал, что уснуть не сможет.

От не утоленной ночным боем ярости клокотала душа воеводы, и, сам того не чуя, гнал он и гнал ни в чем не повинного Огника, торопя его бодцами и плетью.

Вот поднялись навстречу над овидом башни и стены стольного Гнезно. Шарахались с дороги испуганные пешеходы, очищая путь стремительным всадникам. Прогрохотали под копытами скакунов доски моста, замелькали дома и дворы, воронье взмыло над шибеницей у ворот замка. И стражники у ворот лишь повернули им вслед лица – смуглые, черноусые, кареглазые лица.

Во дворе воевода соскочил с коня, кинув поводья Миклу, и стремительно двинулся к палатам круля.

Мечислав ждал его у окна просторного светлого покоя. Когда воевода ворвался в дверь, едва не сбив с ног так и не замеченных им стражников, круль повернулся к нему и приветливо улыбнулся.

Слишком тяжелым был этот шаг и слишком широкой – улыбка, но где же было заметить это разгоряченному воеводе!

– Га, дядька Власта! День добрый, – начал первым круль, распахивая объятия своему седоусому воспитателю. – Ну, рассказывай – каково у свеев гостевалось, как свадьбу справили?

– Погоди, Мешко! – Властислав вытянул перед собой руку. – Я с тобой сейчас не о том говорить хочу. Ты – круль, Мечислав! Ты – государь! А ты ведаешь, сидя в Гнезно, что вокруг творится? Не на рубежах, не за морем – здесь, в двух днях пути? Что твоим именем холопы жены твоей делают?! Мешко, они старого Збигнева, Збигнева Скальского убили, и сына его, Прибывоя! На их земле! В Святую ночь! Твоим именем, Мешко! Мало того, они на тебя клепали, что ты честь дедову порушил, от Световита к Мертвецу Распятому перекинулся! Они…

– Дядька Власта, – очень тихо сказал круль, глядя в окно. Очень тихо сказал – может, потому и услышал его разъяренный Яксич и смолк. – Дядька Власта. Оглянись.

Властислав растерянно обернулся. Несколько мгновений он недоумевающе глядел на дверь, в которую вошел. И – увидел.

Там, где раньше по притолоке катился восьмилучевой знак Световита, на том самом месте в дерево был врезан бронзовый крест с головастой тощей фигуркой, раскинувшей костлявые длани.

– Что это? Что ж это, Мешко? – еле слышно прошептал пан Властислав, не в силах оторвать взгляд от притолоки.

– Они ведь правду говорили, дядька Власта, – все так же тихо сказал за его спиной круль. – Это и впрямь мои люди были. Ты моих людей порубил, дядька Власта…

– Мешко, – пробормотал воевода, поворачиваясь к крулю враз побледневшим лицом. – Как же так, Мешко?

– Понимаешь, дядька Власта, – по-прежнему глядя в окно, продолжал круль, – мне Добравка глаза открыла. Новые времена наступают – и новая вера. Скоро исполнится тысяча лет Распятому Богу. Он вернется на землю и будет судить людей. Старых Богов и тех, кто верит им, он бросит в огонь и серу. А своим – отдаст небо и землю. Дядька Власта, – круль повернулся к воеводе. – Ты сам говоришь – я круль, я государь! Да, я государь! И я не хочу, чтоб мой народ ввергли в огонь и серу! Я хочу, чтоб мой народ вошел в царство нового Бога, чтоб поляки наследовали небо и землю – вместе с греками, римлянами, болгарами, моравой… Дядька Власта, ты не думай, за мораваков тебе ничего не будет – ты только крестись, а? Как я? – Круль поднял глаза и впервые взглянул воеводе в лицо. – Вот отец Адальберт, он скажет, что нужно делать.

Из угла палаты тенью поднялся человек в черном – двойник того, зарубленного на придорожной поляне. Тот же черный балахон, на котором выделяются лишь бледные костлявые руки да бронзовый крест. Тот же черный остроконечный куколь, скрывающий лицо.

Пан Властислав даже не взглянул на него. Так же неотрывно, как только что на распятие, глядел он в лицо своему воспитаннику и государю. Слезы стояли в его серых глазах, седые усы дрожали.

– Мешко, мальчик мой, Мешко, – тихо проговорил он. – Что ж они с тобой сделали, Мешко? Ничего, Мешко, ничего, это все пройдет. Мы сейчас на коней и – в поле. От стен этих каменных… Там лес, там свет Световитов, там вольный ветер… Все пройдет, Мешко!

– Дядька Власта, нет бесчестия в том, чтоб склониться перед Распятым. Кесарь Запада и василевс Востока поклонились Ему, дядька Власта, владыки болгар, немцев, англов, чехов… – горячо говорил круль.

– Мешко, мой Мешко, – шептал воевода. – Что они с тобой сделали… Обморочили тебя, заворожили! – Голос Властислава сорвался вдруг на рык раненого медведя. – Эта моравская сука!..

Круль дернулся, словно обожженный ударом плети, лицо его окаменело.

– Воевода Властислав! – произнес он, словно отрубая топором каждое слово. – Ты говоришь о жене твоего круля и твоей государыне!

Властислав замолк и лишь глядел на Мечислава полными слез глазами. Губы его мучительно кривились, подбородок дрожал.

– Как истинный христианин, я милосердно прощаю тебе смерть моих слуг. Но ты поднял руку на слугу Церкви Христовой, и за это тебя будет судить преподобный отец Адальберт, епископ Польши. Взять его!

Неслышно подошедшие стражники мгновенно вцепились в руки пана Властислава, заламывая их назад. Смуглые пятерни проворно вырвали из ножен длинный меч и нож – скрамасакс. Но воевода словно не замечал этого, неотрывно глядя на круля. А когда тот повернулся и зашагал к дальней двери – шагнул вслед, волоча на себе черноусых стражников.

За несколько шагов перед дверью Мечислав остановился. Не глядя на стоящего рядом Адальберта, он негромким напряженным голосом произнес:

– Епископ. Это – мой… мой лучший воевода, – казалось, Мечислав хотел сказать что-то другое, но в последнее мгновение передумал. – Он останется жить – ты понял, епископ?

– Господь сказал: «Не убий». Верь Господу, сын мой, – прошелестело под черным куколем.

– Верую, отче… – круль с облегчением наклонил голову в меховой шапке.

Костистая белая длань поднялась в благословении.

Двери за крулем закрылись, и только тогда пан Властислав заметил стоящего рядом епископа.

Куколь поднялся, и на воеводу глядело лицо – такое же белое и костлявое, как и руки епископа. Черная с проседью борода покрывала впалые щеки и нижнюю челюсть.

Глубоко запавшие глаза вглядывались в лицо воеводы с безграничной жалостью.

Узкие темные губы скорбно поджались.

– Язычник, – горько заключил Адальберт. – Закоренелый язычник. Почему ты запер сердце свое для истинной веры?

Пан Властислав встретил взгляд черных глаз своими, мгновенно высохшими.

– Веры? – презрительно и гневно переспросил он. – Я верю в то, что говорят мне мои глаза – а они говорят мне, что Световит сияет в прежней силе Своей, и это так же верно, как то, что ты вместе с моравачкой одурманил моего Мешко!

– Глаза! – воскликнул в ответ Адальберт. – На что глаза тому, кто не зрит света Солнца Истины и Любви? Ты слеп, язычник, и глаза твои лишь соблазняют тебя. А знаешь ли, что сказал Спаситель: «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось прочь от себя, ибо лучше, чтобы погиб один из членов твоих, нежели тебе самому гореть в геенне огненной!»[12]