– Ладно, – сказал я. – Скажешь отцу, что я пошел удить в воскресенье, когда они уехали. Мне наплевать.

– Ничего я никому не собираюсь про тебя говорить, – сказал он. – Ты не моя забота. Пока твоя мамочка не вернулась, ты Кэллина забота. Или, как ты говоришь, на сегодняшнюю ночь – мистера Айка. – Он прищурился. – А когда Бун Хогганбек за вами пожалует?

– С минуты на минуту, – сказал я. – Твое счастье, что отец или дед не слышат, как ты называешь его Буном Хогганбеком.

– Я его величаю мистером чаще, чем он того стоит, уж не говорю – заслуживает, – сказал Нед. – Хи-хи-хи, – сказал он.

Понимаешь? Я делал все, что мог. Только вот беда – в качестве орудий мне были даны всего-навсего невинность и неведенье; ни силы, ни знаний, ни даже времени. Когда судьба, боги, – ну, ладно, He-Добродетель, – предоставляют вам удобный случай, в придачу следовало бы предоставить и время. Хорошо хоть – дядюшку Айка легко было разыскать в субботу.

– Что за разговор! – сказал он. – Переночуешь у меня. Может, мы с тобой завтра сходим на рыбалку, только отцу не проговорись.

– Нет, сэр, – сказал я. – Сегодня не останусь. Пойду, как всегда, к Неду и Дельфине. Просто я хотел сказать вам, раз не могу сказать маме. В смысле, спроситься у нее.

Понимаешь? Я делал все, что мог, пускал в ход все, что имел, знал. Не то чтобы я терял веру в конечный успех, а просто мне казалось, что He-Добродетель, подвергая меня испытанию, теряет время, такое нужное, так отчаянно необходимое для более важных целей. Я отправился домой, но не бегом – Джефферсон не должен видеть меня бегущим. Но только что не бегом. Понимаешь, я боялся оставить Буна одного, без поддержки, в руках тетушки Кэлли.

Я поспел вовремя. Собственно, опоздал Бун с автомобилем. Тетушка Кэлли даже успела снова переодеть Мори и Александра; если они и поспали после обеда, значит, это был самый недолгий, самый скоропалительный сон во всей истории нашей семьи. Нед тоже торчал там, хотя ему и не полагалось. Нет, не так. Я хочу сказать: то, что он находился там, было совершенно ненормально. Ненормально не то, что он находился в нашем доме, – он там часто бывал, – а то, что старался сделать что-то полезное в отсутствие деда и бабушки. Сейчас он выносил багаж: плетеную корзину с пеленками Александра и прочими его персональными пожитками, саквояжи с одеждой – моей, Лессепа и Мори на четыре дня, и вещи тетушки Кэлли, увязанные в скатерть. Нед свалил все это в кучу у ворот и сказал тетушке Кэлли:

– За те же деньги можешь и посидеть, побереги свои ноги. Бун Хогганбек где-то поломал свою телегу и старается ее починить. Хочешь взаправду выехать к Маккаслинам засветло – позвони мистеру Бэллоту в конюшню, пускай пришлет Сана Томаса с коляской, а уж я отвезу вас туда чинно-благородно, как людей.

Между тем стало похоже, что Нед прав. В половине второго (и все это время Александр с Мори могли бы преспокойно спать) Буна не было; затем Мори с Александром могли бы поспать еще полчасика на верхосытку, а Нед успел повторить «я вам говорил» уже столько раз, что тетушка Кэлли перестала вопить из-за Буна и принялась вопить на самого Неда, так что он ушел и уселся в беседке, увитой виноградом; тетушка Кэлли собралась было послать меня на поиски Буна с автомобилем, когда он наконец подъехал. Я взглянул на него и обмер. Он переоделся. То есть он еще и побрился, и надел не просто белую рубашку, а чистую, с воротничком и галстуком; когда он выйдет из машины, чтобы погрузить нас, у него, чего доброго, через руку будет перекинут сюртук, и первое, что увидит тетушка Кэлли, подойдя к машине, будет его саквояж на полу. Я испугался. И не только испугался, но и разозлился – не на Буна, это я понял, осознал сразу, а на себя самого, я должен был знать, предвидеть это, зная всю жизнь (это я тоже теперь осознал), что кто имеет дело с Буном, имеет дело с ребенком и должен не только справляться с его непредвиденными выходками, но и предугадывать их; суть была не столько в отсутствии у Буна малейших зачатков здравого смысла, сколько в том, что я позорно не сумел предугадать, предположить, что они у него начисто отсутствуют. Но я сказал, крикнул тому Некто, кому предъявляют обвинение в такие критические минуты Разве Ты не знаешь, что мне всего одиннадцать? Неужели Ты думаешь, я могу справиться со всем этим в мои одиннадцать лет? Разве Ты не понимаешь, что взваливаешь на меня больше, чем я могу выдержать? Хотя уже в следующую секунду я разозлился и на Буна тоже, не за то, что его глупость вконец загубила нашу поездку в Мемфис (правильно, Мемфис ни разу не упоминался как конечная цель ни в моем рассказе, ни в разговорах между Буном и мной. Зачем? Куда еще нам было ехать? В самом деле, куда еще в Северном Миссисипи можно хотеть поехать? Какое-нибудь престарелое, конченное существо на своем смертном одре могло бы предвкушать или со страхом предчувствовать более отдаленную станцию назначения, но только не Бун и не я). По правде говоря, в ту минуту я желал бы никогда не слышать ни о Мемфисе, ни о Буне, ни об автомобилях; я перешел на сторону полковника Сарториса, был за то, чтобы стереть с лица земли мистера Баффало с его мечтой в момент ее зачатия. Я разозлился на Буна за то, что он разрушил, уничтожил этим своим детским поступком, точно младенец, бессмысленно брыкнувший ножкой, непрочную и шальную постройку из моего вранья, и лживых обещаний, и лживых клятв и обнажил ту, другую фальшивку, на которую я променял, нет, за которую продал душу дьяволу; за это, а может быть, еще и за выставление напоказ полной негодности и никчемности моей души, – а я-то в своем тщеславии рассчитывал на выгодный договор с дьяволом, нимало не помышляя об удовольствии, а тем более о грехе, все равно как подчас теряют девственность – по какой-то ничтожной оплошности, к примеру, не поглядев, куда ступаешь. А затем и злость прошла. Ничего не осталось, ровным счетом ничего. Мне хотелось не ехать никуда вообще, не быть нигде. Я хочу сказать, не быть сейчас, в данный момент. А если уж быть, то чтобы раньше, в прошлом. Я говорил себе и верил в это (знаю, что верил, потому что с тех пор повторял это тысячу раз, и все еще верю в это, и надеюсь повторять это еще тысячу раз, пока живу, и бросаю вызов всякому, кто скажет, будто я в это уже не смогу поверить). Ябольше никогда не стану врать. Слишком хлопотно. Все равно как пытаться воткнуть торчком перышко в песок, насыпанный на блюдечко. Этому никогда конца не будет. И отдыха не будет. И все равно ничего не выйдет. С песком-то все равно не справиться, так что уж лучше отказаться сразу.

Но ничего не случилось. Бун вылез из машины безо всякого сюртука. Нед уже грузил наши саквояжи, и корзинки, и узлы. Он хмуро сказал:

– Хи-хи-хи. – Потом добавил: – Давайте трогайтесь, чтоб ежели сломаетесь, еще успели починиться и вернуться обратно в город засветло. – Теперь он обращался к Буну. Он сказал: – Ты еще вернешься в город до того, как отвалишь?

На что Бун сказал:

– Куда отвалю?

– Поужинать, само собой, – сказал Нед. – Куда отваливают люди в здравом уме, когда солнце садится?

– А-а-а, – сказал Бун. – Ты о своем ужине беспокойся. Чужие ужины тебя не касаются.