А лица везде одинаковы — в залах библиотек, на банкетах после писательских выступлений, на встрече бывших одноклассников… Такие лица он сейчас лениво фотографировал, чтобы обрести нужный творческий настрой, пока не подадут тарелки и не начнется его главная работа, а еще надеясь отвлечь внимание своих моделей, ведь он хотел скрыть от них, для чего стремится их увековечить. Мгновение было кратким, а вечность длилась немногим более трех секунд.

Все проходит слишком быстро, — глядишь, так и жизнь пролетит. Вот и весна уже на исходе. А ведь в юности ему казалось, что он всегда будет распоряжаться своим временем, словно у него бессрочный абонемент на время. И что самое важное наступит еще не скоро, что у него есть будущее, яркое и необыкновенное. Ведь все на свете, в том числе и он, чего-то ждут. Когда-нибудь он встретит женщину своей мечты. Непременно встретит. Раздавая бывшим одноклассникам фотографии, он думал, что нельзя терять надежду.

Ведь у него действительно есть будущее.

К тому же он все еще надеялся, что на встречу приедет Майк. Что если уж не пришла Андреа, то хотя бы Майк придет, увидит его и узнает. Ведь если Франц его не узнает, вот будет горе. Лучше уж пусть Майк его не узнает.

Но они не встретились.

Когда-то Майк прислал ему прощальное письмо, в котором объявлял, что уезжает в Рим изучать богословие. Может быть, навсегда

…А потом они зашли в отдел трусов, писал Майк, рядом с так называемой галантереей, и его мать, крестьянка из Штирии, ловко, с неподражаемыми ухватками, рылась в белье, которое в универмаге «Адльмюллер» в беспорядке лежало на открытых прилавках. Это было во время рождественской распродажи. А ему, без пяти минут студенту факультета философии и богословия, предстояло облачиться во все это, то есть в белье и верхнюю одежду, или, как выразилась тогда его мать, «в исподнее кое-какое да в платьишко». Рядом стояла дежурная продавщица, ничего не смыслившая в белье, но быстро втянутая его матерью в обывательскую беседу. Его мать неоднократно повторяла «вот спасибо-то», имея в виду качество трусов, ткань которых она в этот момент пробовала на ощупь. Это был однотонный предмет туалета, пурпурно — красный, как кардинальская шапочка, — а уж прочные, плотные, сгодятся даже для зимы, в них хоть куда, и в пир, и в мир. И тут вдруг его мать решила посвятить постороннюю тетку в рабочем халате в интимные подробности происходящего и, торжествующе потрясая пурпурными кардинальскими трусами и указывая на своего девятнадцатилетнего сына, который стоял на пороге жизни, выпалила: «Это для него, он у меня священником будет, то-то они ему пригодятся!» А он покраснел, стал примерно такого же цвета, как эти трусы, и от краски стыда похорошел, стал таким же, как в отрочестве, в пору расцвета, но это все в прошлом, что вспоминать, какая теперь разница, красив он был тогда или нет, важно, что сейчас он одинок, Франца с ним нет.

Поведав эту историю, Майк ушел из его жизни.

Вот такой крутой поворот, вот так они расстались…

«Не угодно ли вам чего-нибудь, не хотите ли чего-нибудь» — какие чудесные слова! Как давно уже Францу ничего не хотелось и как давно его никто не спрашивал, не хочет ли он чего-нибудь. Люди, с которыми его сводила жизнь, шпыняли его, помыкали им, использовали, как будто так и надо. Распоряжались им, как будто так и надо. Не важно, умный Франц, глупый, живой, мертвый, — им было наплевать. Утром из окна поезда он видел что-то похожее на купальню, ему даже почудилось, что пахнуло скошенной травой, купальными трусиками и сенью высоких деревьев.

Но это было утром, а теперь стемнело, и он вышел на веранду выкурить сигарку и посмотреть на мир. Над лесами, людьми и огнями простиралось прекрасное небо. Наступила ночь, но в лунном свете все было видно. Вдруг ему все открылось. Все вдруг ему открылось. Ему вдруг открылось все.

В доме тем временем танцевали под старую песню «Born to Be Wild»[36]времен фильма «Easy Rider»[37]… Они уже порядком напились, и вошли в раж, и трясли головами, как в старые добрые времена, когда у них еще были пышные кудри, рассыпавшиеся по плечам, а им самим было невдомек, что юность скоро кончится… Гремел хард-рок, а он стоял у окна ванной, как вдруг услышал голоса Клаудии и Люзи, они явно говорили о нем, но Франц разобрал только обрывки разговора:

— Он какой-то загадочный.

— Ты так думаешь?

По долине пронеслась «скорая помощь», он разглядел ее и расслышал сирену, — словно едет спасать его. Над ним стояла полная луна, светили звезды, равномерно распределенные по небу.

Он зашел в дом, вышел из себя и смешался с толпой.

Все были на «ты».

Сузанна притащила с собой какого-то писателя, который только что в составе делегации австрийского канцлера побывал в Пекине и собирался на Кубу, о чем Франц не узнал, поскольку не поговорил с Сузанной, а она с ним; остальные пришли со своими консультантами по финансовым вопросам, психотерапевтами, оперными певцами и певицами, имеющими консерваторские дипломы.

— А ты?

— Я… — протянул Франц, словно вынужден просить извинения за то, что пришел один.

Словно самое главное — это похвастаться спутницей или спутником жизни, как сувениром из далекой страны.

Поняв, что ни она, ни он не придут, он решил быстренько напиться и развеселился, как в старые добрые времена. И вскоре уже сидел в кругу бывших одноклассников, вошел в раж и стал рассказывать о своем детстве, о том, как мать целыми ночами вопила: «Врет!» — а отец немного погодя откликался: «Пошла к черту!»

«Всякий раз, когда я занимаюсь любовью, — сказал он под конец, — я думаю о тебе, Ханс, дорогой». И Ханс засмеялся, покраснел и уже готов был поверить. Но Франц еще не закончил фразу: «Всякий раз, когда я занимаюсь любовью, я думаю о тебе, Ханс, чтобы оттянуть оргазм».

Таково было его последнее слово.

Ночью ему приснилась госпожа Зенневальд, она стояла перед ним и улыбалась. Сколькими прекрасными мгновениями детства он был ей обязан; например, когда, одной рукой передавая ему воздушное пирожное с шоколадом, она другой брала плату — шиллинг. И другими мгновениями блаженства, навсегда превратившими для него Глоггниц в некое подобие рая. Потом в один прекрасный день он потерял ее из виду. Ее, всю жизнь простоявшую за прилавком в магазинчике и служившую постоянным источником счастья для все новых и новых поколений детей, однажды сбила машина, и за рулем, может быть, сидел человек, для которого госпожа Зенневальд когда-то служила постоянным источником счастья. Как же, проснувшись, он тосковал по госпоже Зенневальд и тому ребенку, которого так легко было осчастливить воздушным пирожным с шоколадом.

Франц ни за что не хотел с ними завтракать и рано утром уехал. Он просто ускользнул, ни с кем не попрощавшись. Больше всего он боялся общего завтрака и перекошенных похмельных лиц. Самое ужасное в жизни — общий завтрак, он всю жизнь это подозревал.