После этого конек позволил Абиварду обойти себя и встать сбоку, а когда тот оседлал его, только повел ушами.

— Но-о! — сказал Абивард, и конек затрусил на юг. Такую езду Абивард счел не очень удобной — как и большинство кочевников, тот хамор, которому принадлежал этот конек, подтягивал стремена очень высоко, чтобы, поднявшись в седле, стрелять из лука. Абивард, у которого не было лука, вынужден был ехать, поджав ноги.

Очевидно, он был не первым и не единственным макуранцем, избежавшим засады на севере. Когда он поравнялся с обозом, там кипела жизнь, словно в растревоженном муравейнике. Абивард продолжил путь. Прежде он намеревался поднять тревогу, просто бежать было бы невыносимо для его совести. Но попасть в очередную катастрофу, которая вот-вот неминуемо разразится, ему совсем не хотелось. По аллюру степного конька он понял, что тому не под силу нести всадника в полных доспехах. Значит, придется сбросить с себя все железо при первой же возможности. Если конек падет до того, как они выйдут к Дегирду, Абивард обречен.

Спустя примерно полчаса он оглянулся через плечо. К небу вздымался новый столб дыма. Этот огонь разожгли явно не макуранцы. Хаморы предавались мщению.

В этом Абивард увидел одну хорошую сторону: значит, степняки слишком заняты грабежом и не скоро начнут прочесывать равнину в поисках беглецов. Он был не единственным макуранцем, уцелевшим после разгроми войска Царя Царей. По всей степи — впереди, сзади, по бокам — рассеялись всадники, скакавшие в одиночку или мелкими группками. Одни — определенно беглецы из обоза, другие воины, которым, как и Абиварду, что-то помешало на полном ходу въехать в ловушку, третьим, возможно, удалось вырваться из смертельного кольца, замкнутого степняками вокруг макуранцев.

Абивард крепко подумал, не присоединиться ли к одной из групп отступающих макуранцев. В конце концов он решил идти своей дорогой. Во-первых, даже все беглецы, объединившись, не смогут противостоять орде хоморов, которые вскоре пойдут по их следу. Во-вторых, передвижение группы ограничено скоростью самого неповоротливого. Ему же хотелось как можно быстрее оставить позади пагубное поле.

Он все еще не мог прийти в себя. Он потерял отца и четверых братьев.

Макуран потерял Пероза, Царя Царей, и весь цвет воинства. Отголоски этой двойной беды не стихали в его голове — то одна потеря кричала во весь голос, то другая.

— Как же мне быть?! — возопил он. — Как быть царству?!

Поскольку Абивард не имел ни малейшего представления, как быть царству, он сосредоточился на первом вопросе. Прежде всего нужно вернуться к мосту, переброшенному саперами Царя Царей через Дегирд, и перейти его. Если это не удастся, то очень скоро он станет мертвецом, и беспокоиться больше будет не о чем.

Если он все-таки вернется в крепость, то станет дихганом. Он всегда знал, что когда-нибудь это произойдет, но думал, что это «когда-нибудь» настанет через много лет. Теперь же оно обрушилось на него. И это бремя, легшее на его плечи, было тяжелей тех доспехов, которые влачил на себе степной конек.

— Кстати о доспехах, — пробормотал он и осадил конька.

Спешившись, он дал коньку немного попастись и передохнуть. Об отчаянном затяжном броске к реке нечего и думать — до Дегирда несколько дней пути. И нужно, чтобы конек выдержал весь путь. Пусть даже от каждого мига ожидания его передергивает так, будто вот-вот случится приступ медвежьей болезни.

Подъехав к небольшому ручейку, он вновь остановился и дал коньку попить, но немного. Тот недовольно оскалил зубы, когда Абивард оттащил его от воды.

«Глупышка!» — сказал он и щелкнул животное по морде. Если коням дать волю, они будут пить, пока не заболеют или даже не умрут. И есть они готовы до бесконечности, но пока это не грозило перерасти в проблему.

Как лучше всего уйти от погони? После долгих раздумий Абивард поехал в юго-западном направлении — по-прежнему к Дегирду, но окольным путем, держась подальше от того маршрута, которым войско Пероза, Царя Царей, шло навстречу своей гибели. Можно не сомневаться, что хаморы пойдут тем же путем, сметая на своем пути воинов, у которых не хватило ума выбрать другую дорогу.

К наступлению сумерек Абивард больше не видел ни одного из соратников-беглецов. Он посчитал это добрым знаком: теперь кочевники, гоняясь за другими, вряд ли заметят его.

Подъехав ко второму ручью, он решил заночевать здесь и дать коньку отдохнуть до утра. Он спешился, обтер конька, за неимением лучшего, пучком сухой травы, затем привязал вожжи к самому большому кусту — чуть ли не деревцу, — который сумел отыскать.

Потом пришло время снимать с себя доспехи. Он расстегнул застежки, расположенные по бокам кольчуги и на пластинах, и выбрался из доспехов, но вначале пришлось еще отстегнуть кольчужную юбку, прикрепленную к кольчуге. Он снял окованные железом сапоги и стянул кожаные с железным плетением штаны.

Кирасу, кольчугу и кожаные штаны он выбросил в ручей: оставлять доспехи, на суше, чтобы какой-нибудь кочевник прихватил их в свою кибитку в качестве трофея, не было никакого смысла. Он сорвал со своего шлема кольчужный подшлемник и капюшон и швырнул их туда же. Сапоги и шлем он оставил. Сапоги были тяжелые, но он боялся, что без них повредит ноги.

— Ну что, малыш, такой вес ты выдержишь? — сказал он степному коньку. Тот дернул ушами, показывая, что слышит его, но, разумеется, понять ничего не мог.

Он хотел, чтобы коньку было с ним хорошо, и скормил ему еще одну урючину из быстро убывающего запаса. Вторую съел сам — он с утра ничего не ел, только пил воду. Если бы мимо юркнула ящерица, он с удовольствием рассек бы ее мечом пополам и съел обе половинки сырыми. Но ящериц не было.

Потом он стукнул себя ладонью по лбу и выругался — надо же, какой идиот!

Ведь по бокам седла конька висели торбы. А в них… да в них могло быть что угодно! Обнаружив полоски сушеной баранины, он чуть не закричал от радости.

Твердостью мясо почти не уступало его зубам, да и вкусом отличалось мало, но все же оно спасет его от голодной смерти.

Он остался в одном льняном исподнем. «Жаль, что нет кафтана, — подумал он и тут же рассмеялся:

— С тем же успехом можно жалеть, что здесь нет нашего войска». Да, Абивард всей душой желал, чтобы рядом было войско Царя Царей, но он был сыном Годарса и прекрасно знал цену таким желаниям.

Он провел холодную и отвратительную ночь, свернувшись клубком, как зверь, держа под рукой меч, чтобы в случае чего мгновенно схватиться за него. Он столько раз просыпался от легкого шума, порыва ветерка и вообще без всякой причины, что сбился со счета. А засыпать с каждым разом становилось все труднее. Наконец между рассветом и восходом сон окончательно покинул его. Он пожевал сухой баранины и продолжил путь.

В день после битвы он несколько раз ловил себя на том, что плачет. Иногда слезы были вызваны скорбью по семье, иногда — по погибшему монарху и всему Макурану, иногда — по самому себе: он чувствовал себя виноватым за то, что живет, тогда как погибло все самое для него дорогое.