В этой связи следует напомнить, что в современной историографии акцентируется внимание на «Распоряжении № 3» Тамбовского Совета крестьянских, рабочих и солдатских депутатов, губернского комиссара Временного правительства от 13 сентября 1917 г., якобы единственном, санкционировавшем ликвидацию помещичьего землевладения до ленинского Декрета о земле{158}. Теперь ясно, что дело было не так. В Самарской губернии ситуация была аналогичной.

Авторы еще раз подтвердили факт решающего влияния стихийного движения крестьянства на результаты деятельности демократических органов власти в губернии, которые, опираясь на земство, предлагали рациональную — с точки зрения демократических принципов — реформу власти и решение аграрного вопроса. Они логически заключают, что «требования, на реализации которых настаивало большинство самарских крестьян, привели в конечном счете к свертыванию зачатков демократии, к утрате возможностей влиять на политическую власть в губернии и в стране, к установлению большевистской литературы, к уничтожению выпестованной полувековой земской работой и столыпинскими преобразованиями демократической части самарского крестьянства»{159}.

Исследователи с сожалением констатировали печальный факт утраты богатейшего архива Самарского губернского крестьянского совета, который мог бы дать немало интересных материалов для понимания крестьянской позиции в 1917 — начале 1918 гг.{160}

Среди работ историков Поволжья на заданную тему следует особо выделить публикации Н.Н. Кабытовой. Обобщающей работой, в которой подведены итоги ее многолетних исследований событий русской революции в центральных губерниях Поволжья сквозь призму проблемы власти и общества, стало учебное пособие «Власть и общество российской провинции в революции 1917 года»{161}.

В специальной главе исследования автор показала роль аграрного движения в поляризации общественно-политических сил: значение общинной революции и «правотворчества» крестьянских объединений. Кабытова подтвердила концептуальное положение отечественной историографии последнего десятилетия о том, что вовлечение в революцию крестьянства привело к качественно иной расстановке политических сил.

Другим важным выводом ее исследования стало положение о том, что крестьяне стремились использовать возникающие в ходе революции общественные объединения вне зависимости от их политической ориентации и целей деятельности, для осуществления «черного передела». Для этого они пытались приспособить и земства, оказавшиеся не готовыми к радикальному решению аграрного вопроса в силу своей общесословной природы, а также другие формы общественной самодеятельности. Как бы подводя итоги развития земского движения в России Кабытова констатирует печальный факт: попытки Временного правительства использовать в 1917 г. земства в качестве основы новой российской государственности не нашли поддержки в ходе социальной революции, так как земства не поддержали общинно-уравнительных притязаний большинства крестьян.

Еще один вывод концептуального значения автора состоял в том, что именно разраставшееся крестьянское движение обусловило радикализацию власти, кризис либерализма и демократического варианта решения насущных российских проблем, в том числе аграрного вопроса.

Очень важным, на наш взгляд, хотя и дискуссионным, является вывод Кабытовой о том, что главная причина поражения «демократической альтернативы» большевизму в регионе была обусловлена противодействием архаичных потребностей большинства социума западным общедемократическим принципам регулирования социальных отношений, другими словами — прочность традиционных устоев. В данном контексте следует вспомнить развернувшуюся в историографии 1990-х г. полемику между американским историком М. Левиным и В.П. Даниловым. По мнению Левина, в результате победы общинной революции и «черного передела» произошла архаизация деревни, ее откат на дореформенные позиции, поскольку были ликвидированы все результаты рыночного, капиталистического развития сельского хозяйства России{162}. Данилов утверждал обратное: по его мнению, ликвидация помещичьего хозяйства была фактом прогресса, а не регресса. Поэтому нельзя говорить об архаизации деревни после революции и Гражданской войны, поскольку в результате был ликвидирован этот пережиток крепостничества{163}.

Думается, что все же права Н.Н. Кабытова, поскольку события 1918–1921 гг. подтверждают это. Именно прочность традиционных общинных устоев позволила выстоять крестьянству в его борьбе с большевиками в годы «военного коммунизма». Деревня выступила единым организмом против ее грабежа со стороны советского государства. Архаизация деревни в результате «черного передела» предопределила в дальнейшем, несмотря на НЭП, сталинскую коллективизацию, проблемы советского сельского хозяйства. Кроме того, она продемонстрировала и обратную сторону медали — уровень дореволюционного вовлечения в рыночную экономику крестьянства, реальные итоги столыпинской реформы в Поволжье.

В контексте проблемы «демократической альтернативы большевизму» историки Поволжья разделились в оценке позиции крестьянства по отношению к Самарскому Комучу Одни из них считают, что у Комитета отношения с крестьянами «складывались куда удачнее, нежели у большевиков». Другие убеждают читателя, что крестьяне так и не стали «социальной опорой созданной эсерами власти, постепенно перейдя на позиции острой к ней враждебности»{164}.

Данная тема оказалась затронута в работах ульяновского историка В.Г. Медведева, освещающего историю Самарского Комуча. Мы думаем, автор ошибочно причисляет Комуч к белому движению. Это был режим «революционной демократии», противостоящий как белым, так и красным. В то же время, Медведев, основываясь на результатах мобилизации в Народную армию Комуча, делает аргументированный вывод о «прохладном отношении» крестьян Средней Волги «к идее вооруженной борьбы» с большевиками. В Поволжскую Народную армию, по его данным, удалось привлечь не более 2,5% трудоспособных мужчин{165}.

Некоторые исследователи полагают, что на примере Самарского Комуча доказана правомерность краха «демократической альтернативы» большевизму в революции и Гражданской войне, поскольку он оказался не способен организовать крестьян на выполнение основных государственных повинностей, в отличие от советской власти. Причина этого коренилась в политике Комуча, не сумевшем оградить крестьян от насилия военщины и реваншистских поползновений бывших помещиков, вследствие чего они не захотели его защищать. Кроме того, здесь сказался фактор общей усталости деревни от войны, ее наивной веры в возможность не участвовать в противоборстве сторон и обеспечении нужд государства{166}.