В Преображенском полку произошла первая для заговорщиков неприятность, вернее, заминка с вовлечением в буйство. Противостоять пьяной орде семеновцев и измайловцев преображенцы не стали и впустили мятежников в казармы. И сразу в них началась оголтелая агитация за свержение императора Петра с престола.

– Этот выродок нас отправить в Голштинию к себе хочет, с датчанами воевать! Не желаем!

– Долой Петрушку! Матушку Екатерину на царство, она гвардию любит и жалеет, воевать не пошлет.

– К черту все эти экзерции и плац-парады! Хотим служить, как раньше служили, при матушке Елизавете.

– Долой тирана! Айда кабаки громить!

– Гвардия должна при престоле быть, а армия пусть воюет!

В двух мушкетерских батальонах солдат быстро сбили с толку, но в гренадерском батальоне несколько офицеров полка крыли самым отборным матом подошедших измайловцев.

– Братцы, мы же императору перед Богом присягали! – надсаживались в крике преображенцы Воронцов, Измайлов и Воейков, потрясая в воздухе кулаками. – Это же измена!

Понять офицеров можно легко – род Воронцовых у власти, тем более когда у тебя дядя канцлер, а сестра фаворитка императора. Измайловы влиятельны в армии сейчас, и император им сильно благоволит. А старинная фамилия Воейковых всегда была исключительно верна русским царям, кто бы из них ни сидел на престоле.

Ладно, переворот – то дело житейское, их за прошедшие тридцать семь лет со дня смерти императора Петра Алексеевича гвардия много раз устраивала. Но вот тащить блудливую немку на престол Российской империи в обход какого-никакого, но узаконенного наследника престола Павла Петровича – это, с их точки зрения, был уже явный перебор.

– Не слушайте поганцев. Они за тридцать сребреников все и всех продадут, иуды! Сволочи непотребные!

И надеялись этим образумить солдат – преображенцы тихо ненавидели измайловцев со времен Анны Иоанновны и всегда на них косо смотрели. В другое время застарелая неприязнь между полками, может быть, и сработала бы, но сейчас дала сбой. Запах водки и аура вседозволенности уже кружили солдатские головы.

Гренадеры не поддержали верных присяге офицеров, и измайловцы тут же посадили их под арест. Но не били, еще не было озверения к своим, или просто мало выпили пока водки.

Преображенцам выдали целую кучу обещаний, внесли в казармы ушаты и ведра чистейшей, как слеза, водки. И дрогнули души, не устояли перед соблазном, потянулись к вожделенной влаге чарками, стаканами и ковшиками. И вскоре лейб-гвардии Преображенский полк в полном составе присоединился к мятежникам…

Ораниенбаум

– Я здесь, ваше величество! – Лицо старого воина будто вытесано топором, жесткий прищур морщин изрезал волевое лицо. Пронзительные, все понимающие глаза много чего видевшего и многих знающего фельдмаршала, прошедшего огонь, воду и медные трубы.

«Вояка изрядный, сколько же ему сейчас лет? Вроде с Северной войны Петру Первому служит. Так ему же под восемьдесят лет, если не больше, даже если юношей войну начал. И прозвища в армии у него весьма подходящие – Железный рыцарь и Живодер». – Вот только имени Миниха Рык не мог вспомнить, хоть и переплел извилины в канат…

Петр посмотрел прямо в стальные глаза старого фельдмаршала, уважительно, подойдя к нему вплотную.

– У меня к тебе важное дело, мой преданный друг, – он выделил последнее слово.

А самое интересное, что изъяснялся сейчас снова на родимом языке берез и осин. Он решил говорить «ты» всем, так как в исторической литературе «тыканье» императора присутствовало всегда, а вот о более вежливом обращении на «вы» как-то в текстах не проскакивало.

– Этой ночью мою супругу ее любовник Гришка Орлов увез из Петергофа в карете. Его братья, Никита Панин и другие заговорщики подняли на мятеж измайловцев, полковник коих Кирилл Разумовский тоже активный заговорщик. Затем на мятеж подняли семеновцев, а следом и преображенцев, еще и конную гвардию. – Услышав спокойный тон императора, Миних посуровел лицом, вертикальные складки прорезали лоб. У прищуренных внимательных глаз собрались в густую сетку морщины.

Фельдмаршал был удивлен, по нему это было хорошо видно.

– Ваше величество, простите меня, но осмелюсь спросить, откуда это вам известно?

– Сейчас в Петербурге присягают моей дражайшей женушке, «матушке императрице» Екатерине, – Петр откровенно проигнорировал вопрос старого фельдмаршала. – Присягают все – гвардия, Сенат, Синод, коллегии и городские обыватели. Причем присягают ей как самодержице Всероссийской.

– Откуда вам это известно, государь? – уже настойчиво, если не требовательно переспросил Миних.

– Скоро сюда генерал-майор Михаил Измайлов прискачет, подтвердит, что гвардия восстала, – Рык хладнокровно решил сыграть на опережение и вспомнил фамилию генерала, который первым прискакал к императору Петру Федоровичу и предупредил его о гвардейском мятеже.

Странно, но именно сейчас, в этот момент, у Петра полностью исчез страх перед своим темным будущим. Рык успокоился и собрался – так было всегда перед боем, там, в Афганистане, – но что будет, если он ошибся в своих предположениях?!

– Ваше величество, прошу ответить мне!

– Я сам узнал об этом сегодня ночью, – с дрожью в голосе ответил Петр. Он уже решил, что рассказать старому фельдмаршалу, который был до конца верен его «тезке».

– От кого вы узнали о начавшемся в Петербурге мятеже, государь? – Миних вцепился в него, как клещ, буквально вытягивая из него слова и тем самым невольно подыгрывая.

– От деда своего Петра Алексеевича, – выдохнул в лицо фельдмаршала Петр. Миних отшатнулся, и он уловил, что старика проняло. И Рык надавил: – Что этой ночью ко мне во плоти явился. Он мне все поведал и сказал, что меня шарфом гвардейцы удушат. Через восемь дней. По прямому приказу жены моей Екатерины. Но…

– Что – но, ваше величество? – Фельдмаршала Миниха уже полностью закусило, и он еле сдерживался.

– Он сказал, что спасет меня и даст мне силы и знание. Пальцем разжал мой рот и дунул. Мне стало плохо, закружилась голова. А дед затем поднял трость и ударил…

Петру даже не пришлось симулировать дрожь по всему телу – он просто вспомнил свое ночное общение с «дедушкой». От воспоминания и лицезрения трости его основательно передернуло, и Рык истово, по православному обычаю, перекрестился.

Фельдмаршал поймал взгляд Петра, сам выпучил глаза при виде трости и тоже перекрестился следом. Его лицо как-то сразу успокоилось, а морщины почти разгладились. Но глаза Миниха вспыхнули, он как-то весь подобрался, будто тигр перед броском, и негромко промолвил:

– Образ великого императора вечно живет в моем сердце. А это, я думаю, не столь великая плата за ночной разговор и помощь. – Старик чуть тронул пальцами свою голову.

«А он сообразителен и умен. Впрочем, иначе не будешь играть при дворе коронами и не отсидишь за это двадцать лет. Но надо же, никакой секретности, болтают языками. Ну, ничего, я их со временем укорочу. Хотя, в зеркало не глядя, могу сказать, что морда лица у меня не очень… Голова повязана, кровь на рукаве… Ладно, я же давеча с лошади упал. А, пусть болтают, что хотят… Пока…»