Но все же мне подчас хочется тебе сказать, что происходит в душе у меня.

Ведь ты единственная меня понимаешь лучше других и ты единственная знаешь, что я глубоко-глубоко все переживаю и мне бесконечно трудно позабыть прошлое.

Ты, конечно, ни слова никому не скажешь о моих успехах. Ведь это только планы, но помни, дорогая моя, что если эти планы осуществятся, то будущим летом я везу тебя в Италию, в Рим, в Неаполь, во Флоренцию, как я тебе когда-то обещал. Я помню это обещание и, может быть, сдержу его. И мысль об этой поездке даст мне больше радости, чем те открытия, которые я, может быть, сделаю в этом году. (Может быть, из всего этого получится шиш с маслом, но это мы увидим.) Ну, крепко тебя целую, бесконечно любимая моя. Поцелуй Наташу, Лёню и Лёньчика.

Твой Петя

Кембридж, 10 октября 1922 г.

Дорогая моя Мама!

Я вернулся из своих странствований. Хорошо отдохнул и принялся за работу. Мне надо тебя познакомить теперь с состоянием моих дел. Теперь я буду получать средства на жизнь и работу от Королевского общества <…> Это почетно, но не очень жирно (4500 зол. руб. в год). При здешней дороговизне это не много…

В Париже я отдохнул, часто был в театре, а в Ницце нагрело и подпекло меня хорошо солнцем. Был я в «Комеди Франсез» и в «Пале-Рояль». Немного подвспомнил французский язык. Лувр и музей Родена на меня произвели колоссальное впечатление.

Но сейчас это все во мгле, и думаю только о работе. Не сорвется ли [на] этот раз?..

Твой Петя

Кембридж, 22 октября 1922 г.

Дорогая Мама!

Вчера я в первый раз докладывал перед довольно большой аудиторией в одном ученом клубе по-английски. Докладывал я об одной своей теоретической работе, которую думаю в ближайшее время опубликовать. Все сошло благополучно. Было человек 30. Все уже ученые, частью математики, частью физики.

Моя работа идет благополучно. Решающие опыты дали благополучный результат. Но все же мною была сделана маленькая ошибка в технической детали постройки аппарата. Когда я о ней сказал Крокодилу, он мне сказал: «Я очень рад, что вы хоть раз ошиблись». Видишь, он мастер говорить комплименты, так как на самом деле я очень часто ошибаюсь (ведь не ошибается тот, как известно, кто ничего не делает). Теперь в ближайшие две недели будут дальнейшие испытания моих приборов.

Но я довольно сильно устал и решил два-три дня отдохнуть. Получил твое письмо с описанием вашей жизни. Очень тебе благодарен за такие пунктуальные ответы на мои вопросы.

Резерфорд прямо исключительно добр ко мне. Как-то раз он был не в духе и говорил мне, что надо экономить. Я ему доказывал, что делаю все очень дешево. Он, конечно, не мог это опровергнуть и сказал: «Да-да, это все правда, но это входит в круг моих обязанностей – говорить вам все это. Имейте в виду, что я трачу на ваши опыты больше, чем на опыты всей лаборатории, взятой вместе». И ты знаешь, это правда, ибо наша установка ему вскочила в копеечку.

Пока что все идет благополучно, но в опытах в новых областях всегда очень легко сорваться и надо быть очень осторожным, а я, дорогая моя, еще очень молод и неопытен. Ну, крепко тебя целую.

Кембридж, 3 ноября 1922 г.

Дорогая моя Мама!

Ты изредка меня упрекаешь в своих письмах, что я мало тебе пишу о себе, о своей работе Но, дорогая моя, мне бесконечно трудно писать о себе. Дело в том, что хотя у меня снаружи и очень самоуверенный вид подчас, но внутри такая масса сомнений и недоумений, что мне всегда очень трудно дать тебе искреннее описание того, что я хочу делать или что, я думаю, у меня выйдет из дела. Но я все же попробую тебе описать, как я обещал в последнем письме, состояние моих дел научных.

Я не раз тебе писал, что мое положение в Кембридже очень трудное и сложное. Я, по существу, нахожусь в стороне от университетской жизни. Но необходимость научного контакта, более тесной связи с учеными кругами очень важна для меня. Мешают два обстоятельства – политическое и, главное, [недостаточное] знание языка. В этом направлении сближения я уже достиг кое-чего. Организовал научный кружок, читаю лекции по магнетизму. Это берет много времени, но пока что дело хотя и имеет много пробелов, но все же идет удовлетворительно.

Теперь Крокодил. У меня с ним в данную минуту отношения хорошие, даже очень. Он не только оказывает всякое содействие и проявляет большой интерес к работе, но часто беседует на научные темы.

И забавнее всего, что он, как и Абрам Федорович, после доклада или лекции подзывает меня (конечно, когда никого нет) и спрашивает: «Ну как, что вы думаете об этом?» Он очень любит, чтобы его похвалили, и правда всегда он блестящ, но я стараюсь дать критику тоже, хотя в такой форме, чтобы она не задела его. Ведь, мамочка, он самый крупный физик в мире! Вчера мы проговорили с ним часа полтора-два по поводу одной идеи, высказанной им на последней лекции. Благо она касалась вопроса, который я хорошо знаю. Ты знаешь, моя дорогая, я не особенно ясен, когда говорю. Мысль у меня делает большие логические скачки, и мало людей, которые быстро меня понимают. Абрам Федорович был одним из них, Колька тоже. Но Крокодил, принимая во внимание мое плохое знание английского, безусловно побил рекорд.

Несколько раз он звал меня советоваться по поводу опытных установок. Рассказывал мне о своих столкновениях с различными крупными учеными, как, например, с лордом Кельвином. Давал характеристику работающим [в лаборатории] и ученым. Но все же, несмотря на это, у меня нет уверенности в прочности его ко мне доброго отношения. Это человек колоссального темперамента, который может (как) уйти далеко в одну сторону, так и размахнуться обратно. Я теперь довольно хорошо знаю его характер. Так как его комната напротив моей, то я слышу, как он закрывает дверь. И по его манере закрывать дверь я почти безошибочно могу судить о том, в каком он расположении духа.

Теперь третий вопрос. Это моя работа. Сейчас я работаю над получением магнитных полей очень большой мощности. Это нужно для того, чтобы наблюдать некоторые явления в области радиоактивности. Я начал эту работу, как я тебе уже писал, с одним молодым английским физиком, Блэкеттом. Я полагал получить эти поля тремя методами. Первый из них отпадал теоретически, остались