Не к чести Сударого будет сказано, он попытался сперва отмолчаться. Вереда, которой хватает забот с учебой и собственным неугомонным исследовательским духом; Переплет, по горло занятый работой по дому; Персефоний, бывший бродяга, упырь с темным прошлым… Ну зачем им всем лишняя проблема?

А если уж прямо говорить, то жуть как не хотелось рассказывать о давешней безобразной сцене в «Обливионе». К лицу ли ему, приличному человеку, получившему образование в лучшем столичном университете, перед своими подчиненными… Тьфу, вот ведь еще гадская мыслишка…

— Четвертого, Непеняй Зазеркальевич, — уже нисколько не смущаясь видом Персефония, вошла и объявила Вереда. — А теперь объясните, в чем дело.

— У вас такое же лицо было, когда вас Рукомоевы, не в день будь помянуты, скрутили, — добавил прямолинейный Персефоний. — Уж лучше расскажите, чтобы знать, чего ждать.

— Мы вам не чужие как-никак, — добавил Переплет.

— В тот день мы экспериментировали… — вздохнул Сударый, покачивая в руке журнал исследований. — И, наверное, забыли вынуть из «Зенита» призматический объектив…

Конечно, они экспериментировали! Сударый честно держал данное себе слово и не только не способствовал развитию оптографии, но даже тормозил его по мере сил: писал в специальные журналы статьи, в которых якобы теоретически обосновывал неприятные последствия использования новейших методов. Но можно ли удержаться от эксперимента? Практика практикой, а чистая наука ни в чем не грешна.

И потому в «Спиритографическом ателье г. Сударого» втайне от всех шла бурная, увлекательная и бескорыстная работа. Что будет, если запечатлеть по новейшему методу обыкновенного щенка? Горшок с геранью? Наведенную иллюзию? Гусеницу? Алхимическую реакцию в колбе? Соседского кота, ради которого, бандита рыжего, пришлось Персефонию удерживать тяжеленный «Зенит» на весу подле окна?

Одного лишь удавалось избежать без особого труда — создания автопортрета. Мало ли что там оптография покажет… Это с гусеницы спроса никакого. Оплелась да обернулась бабочкой, как и ожидалось. И не стесняться же криволапому щенку мечтаний о задержании шести воров с поличным…

— Ерунда, — решительно заявил Персефоний, уже недурно разбиравшийся в технике оптографии. — Призматический объектив сам по себе чудес не творит. Для того чтобы отобразилась духовная сущность, нужны специальные чары, особый состав…

— Верно, — важно кивнул Переплет, который в оптографии не разбирался совершенно, но, как и положено порядочному домовому, наперечет знал все запасы в доме. — Четвертого числа реактивов взято только на один снимок.

— Глупости ты говоришь, Персефоний, — решительно заявила Вереда. — То есть ты прав, что Непеняй Зазеркальевич не прав, но он не прав совсем из-за другого. Я знаю Простаковью — это чудесная девушка. Если бы вы случайно и сняли с нее портрет по новейшей методе, ничего бы в нем не могло быть такого, чтобы расстроить Залетая Высоковича. Говорю вам: она человек чистейшей души…

— Верно, — опять кивнул Переплет. — Почтенного семейства барышня, это уж достоверно. Братец мой троюродный в жилище их домовует, от него знаю: солидный человек господин Немудрящев, и с воспитанием у него строго.

— Однако иных объяснений я не вижу, — вздохнул Сударый. — Залетай Высокович бросил мне обвинение в использовании каких-то незаконных чар, а поскольку ничего, кроме того снимка, нас с ним не связывает, остается предположить, что снимок получился… не такой, какой можно было ожидать.

— Но обрабатывали мы его по обычной методе, — стоял на своем упырь.

Сударый пожал плечами:

— Возможности призматических объективов огромны, все их свойства еще не выявлены до конца. Об этом и Подаряев пишет в «Призматическом разложении ауры». Кстати, у него говорится о том, что крайние позиции спектра ауры содержат довольно четкие образы натуры, так почему не допустить, что в определенных условиях один из этих образов — по всей видимости, отрицательный — проявился на пластине? В конце концов, может, у нас в лаборатории все еще витали пары особого состава…

— Это точно, — опять ввернул Переплет. — Как вы начнете зелья кипятить, так в раболатории и впрямь дышать нечем, хоть сам воздух подметай.

— Предполагать можно до бесконечности, — покачал головой Персефоний. — Надо выяснить все достоверно. Вереда, ты не могла бы по знакомству как-нибудь разузнать, что там с этим портретом?

— Я попробую, — неуверенно ответила девушка. — Мы с Простаковьей не то чтобы очень близкие подруги…

— Все-таки надежда есть. А я попытаюсь выяснить что-нибудь своими силами. Теперь вот о чем: Непеняй Зазеркальевич, кого вы собираетесь пригласить в секунданты?

— Ох господи, я ведь почти забыл о самой дуэли! — воскликнул Сударый. — Вообще-то я рассчитывал на твою помощь, Персефоний…

— Не сомневайтесь в ней. Позвольте поблагодарить вас за высокую честь, которую вы мне оказываете своим доверием, — сказал упырь, и как-то так по-особенному сказал, без малейшего намека на позу и пафос, но вместе с тем настолько весомо, что молодой оптограф теперь только почувствовал в полной мере реальность и неизбежность предстоящего поединка. — В таком случае переговоры с секундантами Пискунова-Модного я беру на себя и попытаюсь выяснить, что в действительности послужило причиной для вызова. Впрочем, если дело и правда в портрете, всей правды он не скажет даже своим секундантам.

— Ты так полагаешь?

— Уверен. Ведь тогда в его глазах это вопрос чести дамы. Однако не будем загадывать наперед, у нас и так забот хватает. Вереда, помнится, у нас на сегодня три сеанса?

— Разве их не придется отменить? — удивилась девушка. — Как можно работать, если…

— Так же, как и всегда. Дуэль в провинциальном городе — это в первую очередь секретность, да и во вторую тоже. Никто не должен ничего заподозрить, поэтому мы будем вести себя как обычно. Секунданты Пискунова-Модного, думаю, тоже это понимают и придут попозже, чтобы не привлекать лишнего внимания. На сколько запланирован последний сеанс?

— На два сорок, — ответила Вереда.

— Отлично. Полагаю, у нас будет не меньше трех часов, чтобы подготовиться…

С этой минуты главным в ателье стал Персефоний.

Сударый не возражал. Мысль о дуэли мучила его, ему было неуютно от многоопытной деловитости упыря, но он понимал, что своими сомнениями и неловкостью только усугубит и без того неприятное положение.

Не то чтобы он боялся… Хотя нет, и боялся тоже — боялся в равной степени как умереть, так и убить. Но куда больше, чем страх, угнетало его осознание того, что истинной причиной дуэли послужила конечно же его собственная вспыльчивость — и, если уж на то пошло, глупая боязнь оскандалиться в публичном месте. Достаточно было проявить чуть больше настойчивости, может быть, мягкости и отзывчивости — и все бы выяснилось тут же. И пожалуй, никакого скандала бы не случилось, а пожали бы они друг другу руки при всем честном народе…