Некоторые старшие девочки шутят над едой — громкоголосые, с большими, белыми, покрытыми волосами и родинками руками и громким дыханием. Они говорят: «А вот и снова помои», — и каким-то чудом, гримасничая и хихикая, проглатывают содержимое мисок. Они шумные, но на самом деле покладисты, как овечки: стоит получить желаемое («Скажи, что ты не говорила, что я корова. Скажи это. Скажи») — и они плюхаются на широкий зад и продолжают смотреть на мир, хлопая ресницами. Но большинство учениц, как и Шарлотта, скорее подавлены едой. Они катаются на качелях голода и тошноты. Всегда витает надежда, что пища может оказаться съедобной, но страх противоречит, что в этом случае ее не хватит. Овсянка настолько подгорела, что к языку в виде пленки прилипают кусочки кастрюли — ах, но, быть может, в нашем порядке вещей это значит, что сегодня молоко в рисовом пудинге не будет скисшим или безымянное мясо в рагу протухшим. Единственное, что можно спокойно съесть, это тонкий кусочек хлеба к чаю и овсяная лепешка на ужин, — но их хватают и крадут теснящие друг друга волосатые руки.

Мария и Элизабет пытаются уберечь Шарлотту от этих краж, однако им и за себя-то бывает тяжело постоять. Марии нет еще одиннадцати, а Элизабет — десяти. У старших девочек могучие бедра и есть груди, о которых они шепчутся в дортуаре, победоносно сравнивая их с грудями учительниц. (Отдаленная, как палящее, полосующее холмы солнце, мысль: произойдет ли это со мной? Нет, прошу тебя, Господи.) Но как раз об этом и говорит Шарлотта, когда спрашивает: «Как вы это терпите?» Как это может происходить с Марией и Элизабет, стоящими так высоко и низведенными так низко?

В этом истинный шок Коуэн-Бриджа. Ее собственные тоска по дому, голод и страдания велики, но почему-то неудивительны: в каком-то смысле Шарлотта никогда не ожидала для себя лучшего. Однако видеть, как Марию и Элизабет выталкивают локтями, как они слизывают крошки, склоняют головы под абсурдными выговорами учительниц, подавленные и приниженные, — это опрокидывает весь мир кверху дном. Это не может быть правильным! С другой стороны, разделение на правильное и неправильное для нее во многом исходит от Марии и Элизабет, а они не жалуются.

Элизабет, похоже, полагается на свое знаменитое терпение. (Дома, когда Сара Гаррс произносила свое любимое «Могли бы минутку и подождать», Элизабет с радостью так и поступала, тогда как Брэнуэлл чуть не взрывался при одной мысли об этом.) Она ладит со временем: это время нехорошее, но придет время, когда станет лучше. Что касается Марии, то утешения и доля достались ей более суровые. У Марии есть враг.

Мисс Эндрюс остерегаются все. Ее свирепый нрав широко известен, так же как назойливое любопытство мисс Лорд, учительницы шитья, которую всегда можно задобрить, выдумывая интересные истории о своей семье. Каждый ожидает рано или поздно получить выговор от мисс Эндрюс, но Марии достается каждый день. Что-то в ней вызывает у этой маленькой женщины-пчелы ядовитую, жалящую ярость. «Мария Бронте, вы невнимательны… Мария Бронте, поставьте ступни как положено… Мария Бронте, вы намеренно испытываете мое терпение».

Шарлотта в какой-то степени это понимает. Для мисс Эндрюс внешний вид — это все. Бесполезно внимательно слушать ее на уроке: нужно угрюмо, сурово создавать видимость, что слушаешь. Мария же часто выглядит отвлеченной, а когда ей скучно или неинтересно, она не умеет этого скрыть. Возможно, будь она просто тупой, было бы легче. Ее ум оскорбляет учительницу еще больше.

— Это несправедливо, ужасно несправедливо, — плачет Шарлотта. Вечерняя передышка: черствый хлеб и теплый кофе в классной комнате, короткая возможность размять затекшие суставы перед новой порцией молитв и священных текстов. Три сестры Бронте сидят обособленно. У Шарлотты перехватывает дыхание, когда Элизабет осторожно приспускает воротник Марии, оголяя красные рубцы на задней части шеи, оставшиеся после порки мисс Эндрюс.

— Ах, бедненькая, — шепчет Элизабет. — Кожа не разорвана. Сегодня поспи лучше на животе. Я пришью на спине твоей сорочки пуговицу для напоминания.

Мария поправляет воротник.

— Где ты возьмешь иголку и нитку?

Все постоянно пересчитывается, чтобы затем быть внесенным в описи.

— Они уже у меня. Мисс Лорд не заметила. Я рассказывала ей про Пензанс и кузена Ноббса, который упал в оловянный рудник.

— Ты рисковала. — Мария даже тихонько рассмеялась. — Нет, правда. Кузен Ноббс.

У Шарлотты запекло в груди.

— Это было несправедливо!

А произошло следующее: мисс Эндрюс упрекнула Марию в невнимательности во время урока истории.

— Быть может, — прожужжала она, — этот вид из окна, мисс Бронте, поможет вам ответить, что такое Королевское верховенство?

И Мария, переведя на учительницу мечтательный взгляд, сказала:

— Ах, это Генрих VIII и разрыв с Римом. «Акт о верховенстве» поставил этого монарха во главе Английской церкви. Потом Мария Тюдор отменила его, ведь она была католичкой и верила в верховенство папской власти, но при Елизавете его снова вернули в действие. Хотя саму Елизавету считали скорее правительницей, чем главой Церкви, поскольку она была всего лишь женщиной.

Мисс Эндрюс затрясло.

— Тогда, раз уж вы так хорошо осведомлены, может, сообщите нам год, месяц и день смерти королевы Елизаветы?

Мария не знала. Этого не проходили ни на текущей неделе, ни на какой другой тоже. Но Марию наказали за незнание ответа, за невнимательность и лень. Все смотрели, как пружинистые маленькие руки мисс Эндрюс поднимались и опускались короткими взмахами. Несправедливо, захлебывается гневом Шарлотта, несправедливо.

— Может быть, — соглашается Мария. Взгляд Шарлотты причиняет ей, кажется, больше страданий, чем рубцы на шее. — Но, милая моя, многие вещи, гораздо более серьезные, чем это происшествие, кажутся несправедливыми. Подумай о нашей бедной маме, как она болела. Ей, наверное, это тоже казалось несправедливым.

— Это действительно было несправедливо, — отрезает Шарлотта: негодование доводит ее почти до дерзости. — И ничто не может сделать это справедливым. Даже Бог.

— Тише, ты горячишься. Этого никто не знает. Вот истинный урок, который я усвоила. Не знаю, правда, насколько хорошо.

— Боюсь, ты знаешь больше, чем мисс Эндрюс, — нежно произносит Элизабет. — Ах, бедная моя, именно за это она тебя и ненавидит.

Возможно, это еще один урок: не будь умной. Или скрывай, что умная. Другими словами, лги.

В этом, осознает Шарлотта, ей сопутствует безрадостная удача. Она не блещет способностями. Самая младшая и маленькая ростом, она бредет, понурив голову. Только отраженный свет может привлечь к ней внимание — как в тот день, когда ее впервые заметил преподобный Кэрус Уилсон.

Еще до того как мистер Уилсон появился в классной комнате, все знали, что он в Коуэн-Бридже: звук подъехавшего экипажа, определенное волнение среди учительниц — якобы кто-то видел, как он рыскает возле каморки, где чистят туфли и ботинки. (Неужели это правда? О да, этому твердо верят, и тот факт, что никто не потешается над вообще-то абсурдным поведением, лишь показывает, насколько велик его неприкосновенный авторитет и духовное величие.) Шарлотта и остальные младшие девочки сидят за швейным столом, когда отворяется дверь классной комнаты и мисс Эванс, бледная и утомленная больше обычного, пропускает вперед огромного человека. У Шарлотты создается впечатление, что он носит под платьем бочонок. Жалобно скрипят отодвигаемые скамьи, голоса замирают; мисс Лорд отчаянно жестикулирует Шарлотте, чтобы та поднялась из-за стола.