Папа сел и пристально посмотрел на меня.

– Все время у него эти перепады настроения, – сказала мама и посмотрела на него. Он ответил ей взглядом. Она со значением кивнула. – Я вообще не уверена, что это была хорошая идея.

Паутина родительской нежной заботы плелась над столом.

– Четкий распорядок, – сказал папа. – Вот что ему снова требуется.

– Ох, даже не знаю. У него всегда были эти перепады. Я такая же была.

– Четкий, спокойный распорядок. Ему бы лучше вернуться в школу на эти три недели или сколько там еще осталось.

– Не хочу! Я вам не школьник!

– Покажи-ка нам язык, старина.

– Господи, да что же это такое!

– Не смей так разговаривать с отцом!

– Я уехать хочу.

– Оливер!

– Да, хочу. Куда глаза глядят!

– Хорошо, – сказала мама ласково. – Ты же едешь в Оксфорд, правда? Всего через несколько недель...

– Буря в стакане воды, – хмуро сказал папа. – Немного прочистить мозги, вот что мальчику требуется...

– У него всегда были эти перепады. Даже у грудного.

Папа снова встал и побрел в аптеку. Дверь прихлопнула его бормотанье:

– Сейчас я ему принесу...

Я тоже встал. У меня тряслись ноги.

– Куда же ты, детка?

Я изо всех сил хлопнул дверью столовой. Я стоял, все еще трясясь, глядя на наше обшарпанное пианино, дряхлеющий рядом диск стула. Я со всего размаха стукнул левым кулаком по сияющей ореховой панели между двумя медными подсвечниками, и она треснула пополам.

– Оливер!

Я сражался с цепочкой, замками, задвижками входной двери.

– Оливер! Вернись! Мне надо с тобой поговорить! Только из-за того, что мы не можем купить тебе этот...

Я хлопнул входной дверью, услышал мгновенный отклик с церковной башни. Распахнул калитку и стоял на булыжниках возле газонной ограды. И увидел, как миссис Бабакумб мимо забора мисс Долиш проносит свою склоненную улыбку – ко мне.

Чуть-чуть пришел в себя я уже только на парапете Старого моста. В горле у меня мучительно пересохло, левая рука выглядела боксерской перчаткой.

Я бесцельно таскался по городу. Я видел, очень издали, как Эви вышла после приема из дома Юэнов и шмыгнула в сторону Бакалейного тупика. И про себя усмехнулся. Но вот она пошла обратно, мимо дома священника, исчезла в проходе на Бакалейную у нас на задах. Все еще усмехаясь про себя, я сделал крюк, чтоб ее накрыть, но Бакалейная была пуста. Я ее обрыскивал без всякой надежды. Просто чтоб чем-то себя занять.

Власть условностей сильна даже в такой дыре, как Стилборн, и в последний раз я бывал на этой окраине, когда меня еще возили в детской колясочке. На пустыре, под откосом, стояла деревянная лачуга. Я с любопытством ее разглядывал, потому что еще не видывал ничего подобного. Это была католическая церковь, и объявление снаружи гласило, что месса совершается при всякой возможности. Несмотря на свою ярость, я улыбнулся. Католическая церковь до сих пор мне встречалась только на книжных страницах. Увидеть ее, так сказать, вживе было все равно что вдруг наткнуться на улице на динозавра. Я расхохотался. Из лачуги вышла Эви. Она держала в руке пыльную тряпку и принялась ее с силой вытряхивать.

– Привет, Эви!

Она оглянулась, увидела меня, задохнулась.

– Некогда мне.

Я язвительно расхохотался.

– Можно и подождать. Делать-то нечего.

– А ну уходи, Олли! А то...

– Что «а то»?

– Ничего.

И ушла внутрь. Я стоял, разглядывал объявление, резную фигуру у двери и усмехался. Усмешка прилипла к моему лицу.

Минут через двадцать Эви опять вышла, отряхивая руками подол. Она повязала голову своей шелковой косынкой. Пресловутый знакомый крестик болтался поверх ситцевого платьица. Не обращая на меня внимания, она заперла за собой дверь и направилась в сторону Бакалейного тупика, будто я куст какой-нибудь, что ли.

– Мессу служила, да, Эви?

Она усмехнулась, не сбавляя шага.

– Тебе не понять.

– Тогда пошли погуляем.

– Нет.

– Ха! Мопеда у нас, естественно, нет!

– Я помогаю ему, как могу.

– Не можешь ты ему помочь! Ты кто? Сиделка?

Эви ничего не сказала, только загадочно усмехнулась. И сунула крестик под платье. Проследив его исчезновение, я вдруг набрался абсолютной, твердой решимости.

– Да тебе и не надо ему помогать. Он в порядке. Только ушибы и сломано несколько ребер.

Эви остановилась, повернулась, посмотрела на меня. Я тоже остановился.

– Да ты что, Олли? Поправляется, значит, он?

Я горестно думал, как все несправедливо. Роберт теперь герой, его обожают, а он палец о палец не ударил для этого. Эви смотрела на меня, сквозь меня, с небесно-блаженным лицом.

Все с той же своей решимостью я сказал:

– Ты бы лучше мне помогла.

Я глянул на заросшую кустами тропу, вихлявшую вверх по откосу. Повернулся к Эви, кивнул со значением.

– Да. Ему хорошо. Мне – нет.

– И он не будет...

– Мне – нет.

Эви двинулась в сторону дома. Я схватил ее запястье, как тогда сержант Бабакумб, дернул книзу, она пошатнулась, потом выпрямилась и посмотрела на меня.

– Мне – нет. Ты думаешь, ты можешь делать что хочешь, да? – Я повернул к началу подъема, волоча за собой Эви.

– Олли! Ты чего?

Я все ее волок. Кусты и низкие деревца сомкнулись вокруг. Я проволок ее по крутизне, не оглядываясь.

– Крошка Олли тебе уже не младенец. Крошка Олли теперь главный. И если крошка Бобби вылечится и начнет выступать, Олли свернет ему шею.

– Олли, пусти!

– А заодно и крошке Эви.

Она возмущенно хмыкнула и вцепилась свободной рукой в мои распухшие костяшки. Я дернулся, высвободился. Тропа суживалась, нас все тесней зажимали деревья. Эви расслабила и бессильно свесила руку в моей руке. И уже не упиралась, покорно плелась за мной. Я громко расхохотался.

– Давно бы так!

– Олли! Слушай! Сейчас я объясню!

Я ответил изысканно:

– Никаких объяснений не требуется, моя радость.

– Нет, я что хочу сказать, все не так, ты, это, послушай...

– Так, приехали.

Я оглядывал группку деревьев, почти не слушая продолжавшую говорить Эви. Выступ откоса скрывал нас от города. И под деревьями была густая трава, вся усеянная цветами. Я выдернул Эви из-за своей спины, – и теперь мы стояли лицом к лицу.