Джоб крикнул из-за двери, спрашивая, не хочу ли я вернуться в клуб.

Я собрался уходить.

— Останьтесь здесь, — взмолилась Глэдис.

Джобу пришлось улететь самому. Я остался.

Ее рука была в моих ладонях; ее глаза смотрели в мои. С минуту мы молчали.

— Почему вы с тех пор ни разу не зашли к нам? — спросила она.

— Так… не было времени.

— Говорите правду!..

— Я не хотел, чтобы… Бесси снова посмеялась надо мной, — сказал я.

— Бесси?.. Какая Бесси?

— Ваша бабушка.

— Бабушка?

— Да!.. та Бесси, которую я любил и люблю без памяти…

— Но она давно умерла…

— И продолжает жить теперь, пусть и частично, Глэдис.

— Так вы любите во мне умершую?

— Нет, ваши черты лица только напоминают мне ее, но я люблю. — осознав, что едва не выдал тайну своего сердца, я замолчал.

Но слова были сказаны. Окончание фразы Глэдис хорошо поняла, хоть она и была оборвана.

И свершилось…

Она рассказала, что полюбила меня еще тогда, когда я лежал замороженным, а она ждала моего пробуждения — полюбила за самозабвенную преданность науке, за муки моего сердца, разбитого ее бабушкой. Я даже узнал, что она до сих пор не вышла замуж потому, что ждала меня.

* * *

После выздоровления Глэдис и нашей помолвки старый Колман забрал меня к себе. Провозглашение меня и Глэдис новобрачными должно было состояться на «июньском празднике». Этот праздник приближался, и молодежь, готовая вступить в брак, заключала помолвки. С июня до жатвы почти все получали отпуск и молодым парам выпадал удобный случай испытать первые месяцы своего счастья. (Хотя это не было общим правилом. Некоторые женились, когда им было удобнее.)

Глэдис ждала июня.

Здесь надо вспомнить, что мы с Глэдис, как и все обрученные, должны были предстать перед врачебной комиссией. Доктора исследовали состояние нашего телесного и душевного здоровья и выдали разрешение на продление нашей жизни в детях.

Эта мера призвана была обезопасить нацию от рождения калек. Те, кто не получил от комиссии разрешение обзавестись потомством, также могли сойтись друг с другом, но им не позволялось иметь детей. Правда, подобные браки были редки: с одной стороны, почти все отличались теперь крепким здоровьем, а с другой, люди здоровые не хотели связываться с калеками и сами калеки брезговали себе подобными. Вступать в брак могли юноши с двадцати и девушки с восемнадцати лет.

Право на труд и право иметь детей неумолимо стояли на страже нового человечества.

VII

Приближалось 15 июня. Отец Глэдис сказал, что собирается вылететь на осмотр полей. Мы с Глэдис решили также полететь со стариком в прерии, а оттуда на праздник молодежи в Маклауд.

Хорошо было лететь над вершинами Каскадов, над долинами, где леса казались кустарником, а реки и речушки серебряными полосками. Как орел, наш самолет перелетел через вершины Скалистых гор и перед моими глазами зазеленели бескрайние прерии Запада. Моя душа затрепетала, когда я увидел знакомые места: вот Летбридж, вон Калгари, а там виднеется, похоже, бывший Эдмонтон.

Старый Колман снизил скорость, и мы спустились ниже. Теперь мы видели огромные стада домашнего и дикого скота, табуны лошадей, отары овец.

— Вы ведь говорили, что скот не выращиваете? — спросил я.

— Они свободны, — ответил отец Глэдис.

— Как так «свободны»?

— Эти горы и восточную часть Альберты, уходящую на юг к Монтане, мы уступили нашим бывшим четвероногим рабам.

— А вы не боитесь, что орды животных вторгнутся на поля и уничтожат посевы?

— Земледельческий район у нас очень хорошо защищен, соколик! — ответил товарищ Колман. — До наших посевов даже полевые вредители не сумеют добраться. Когда-то каждому фермеру в отдельности приходилось защищать свои поля проволочной сеткой. Наша ферма велика, начинается за Калгари, кончается за Дакотой, но ограда наша и крысу не пропустит.

Мы обедали в Калгари. Город был полуразрушен. Там, кроме станции для случайных путешественников, не осталось ничего.

Из Калгари мы отправились в Саскатун. В 50 милях к востоку от Калгари мы перелетели через то самое проволочное ограждение и вдруг увидели бескрайние поля, зеленевшие, как самоцветный изумруд.

— Хороший урожай! Хороший урожай! — восклицал старый фермер.

Кое-где на полях стояли аккуратные фермы. Под навесами располагались машины.

— Во время жатвы мы будем жить с тобой в такой хижине, — шепнула Глэдис, прижимаясь ко мне.

— Вот и Саскатун! — показал вперед Колман.

— Что-то не похоже на Саскатун, — засомневался я. — Откуда взялись стены и башни, что перегораживают всю долину?

— Так это же наши элеваторы. Это наши кладовые, снабжающие целые страны.

Я вспомнил, что в мое время к северу, востоку и западу от Саскатуна, как трудолюбивые бобры, обрабатывали землю сотни тысяч украинских фермеров.

— А как вы сейчас относитесь к языку?

Я узнал, что они смотрят на язык, как на способ общения и достижения взаимопонимания между людьми; ни один язык не имеет предпочтения перед другим, и все дети еще за школьной партой учат несколько языков.

— Мы обмениваемся детьми. Англичане берут к себе немецких, французских, японских, украинских и прочих детей и взамен отдают своих. В детстве моя Глэдис провела три года в Киеве в одной украинской семье.

— Ти вміеш по-украінському? — глянул я на Глэдис.

— Вмію, — ответила она на нашем языке.

Это стало для меня приятной неожиданностью. Я начал расспрашивать ее об Украине. Она сказала, что там, как и в Канаде, царят коллективизм, порядок, благополучие и счастье. А веселый украинский народ поет над Днепром свои чудесные песни.

Мы прилетели в Саскатун. В городе находилась главная квартира земледельческого комитета, и старый Колман собирался остаться здесь.

Саскатун, этот красавец прерий, сохранился лучше Калгари и был почти такой же, как в мое время, разве что улицы были красиво заасфальтированы, а небольшие деревца вдоль тротуаров превратились теперь в высоченные деревья. Магазины на Второй авеню и близлежащих улицах исчезли, а их место заняли летние кухни и ресторации для жнецов.

Мы остановились в гостинице «Оуэн» и как раз попали на ужин. За столами сидели две сотни студентов-агрономов и несколько товарищей из Англии и Луизианы, приехавших за пшеницей.

Студенты приветствовали своего старого профессора радостными возгласами. За ужином только и говорили о состоянии посевов и всевозможных нуждах полеводства. После ужина все перешли в пустой театр и устроили любительский концерт. В десять мы вышли из театра в ночь, но на дворе было светло, как днем.

— Что такое?

— А вы забыли? Это светят наши искусственные солнца, — отвечал товарищ Колман.

Действительно, на востоке словно сияло несколько лун.

Мне объяснили, что искусственные солнца передвигаются на