Однако, имея дело с Евой, четвероногий евнух ни разу не выказал своего дурного характера и ни разу не обнажил спрятанных в меховых ножнах острых когтей, так что на белой — увы, слишком белой! — коже девочки не появилось ни единой царапины.

Доктор попросил Базиля войти в комнату потихоньку — не из-за девочки (она все равно ничего бы не услышала), но из-за кота и пса, которых появление чужого человека могло испугать. Итак, несмотря на стук деревянной ноги, которой Базиль был обязан щедрости своего благодетеля, и благодаря ковру, заглушавшему звуки шагов, доктор и трубач сумели подойти к живописной группе, состоявшей из ребенка и двух животных, совсем близко.

Сципион и Президент, обладавшие тонким слухом, конечно, заметили появление в комнате двух мужчин, но один из них был хозяин, а от него ни пес, несмотря на свою чрезвычайную чувствительность, ни кот, несмотря на свою крайнюю обидчивость, не ожидали ничего дурного. Да и тот, кто сопровождал хозяина, был не вовсе незнаком животным. Сципион, сидя на пороге, а Президент, лежа на крыше, не раз видели, как он проходит мимо их дома и даже останавливается, чтобы поговорить с хозяином. Что же до инструмента странной формы, который чужак держал в руках, то он четвероногих ничуть не испугал, ибо при всем своем уме они не могли вообразить, какие душераздирающие звуки могут быть из него извлечены. Поэтому, хотя, в отличие от Евы, Президент и Сципион заметили, как пришелец поднес эту странную штуку к губам, они по наивности своей не заподозрили в его поступке ничего дурного.

Внезапно раздалась фанфара столь громкая и страшная, что Президент в мгновение ока выскочил в окно и оказался на соседней крыше, Сципион завыл так мрачно, как сроду не выла на луну ни одна собака, а Ева заплакала. Опыт прошел удачно, но итог его нельзя было назвать бесспорным. Ева вполне могла заплакать не от фанфары, столь неожиданно прозвучавшей у нее над ухом, но от бегства Президента или резкого движения Сципиона.

Доктор тотчас приказал Базилю замолчать, однако Ева еще несколько минут продолжала плакать, так что причина ее слез оставалась неясной.

Дождавшись, пока девочка успокоится, доктор взял Сципиона за ошейник, чтобы он не пугал больную своими прыжками, и приказал Базилю играть снова. Базиль, гордый произведенным впечатлением, не заставил себя упрашивать; он поднес инструмент к губам и вторично потряс стены комнаты столь ужасным и грозным звуком, что Ева опять заплакала и даже сделала попытку спастись бегством вслед за Председателем и Сципионом.

Сомнений быть не могло: девочка плакала из-за фанфары, а вовсе не из-за бегства кота или прыжков пса; значит, старания доктора увенчались успехом!

На радостях он дал экю в шесть ливров музыканту, который долго отказывался брать деньги у того, кто возвратил ему жизнь, но в конце концов принял дар, пообещав своему спасителю исполнять для него соло на трубе столько раз, сколько потребуется, — любезное предложение, которым доктор, однако, не воспользовался.

Добряк Сципион после ухода Базиля тотчас успокоился и принялся играть с девочкой, как и прежде. Президент же, от природы более злопамятный, возвратился, только когда проголодался.

Радость доктора не знала границ; конечно, лечение шло медленно: ведь он забрал девочку у браконьера целых два года назад, однако уже не сомневался, что она на пути к выздоровлению.

Прошло еще три месяца, в течение которых Жак Мере, опасавшийся переутомить девочку, постепенно уменьшил объем процедур, связанных с электричеством; тем временем из Парижа прибыл выписанный доктором орган.

В аржантонской церкви был большой орган, но был там и кюре, а Жак Мере слыл среди духовенства таким дурным христианином, что его скорее прокляли бы, чем разрешили ему проводить бесовские опыты в церкви.

Меж тем, когда дело касалось Евы, доктор не останавливался ни перед чем и потому, не раздумывая, приобрел один из тех комнатных органов, что в конце прошлого века стоили от ста пятидесяти до двухсот пистолей; инструмент пришлось выписывать из Германии, ибо фабрика Александра в ту пору еще не существовала. Доктору не жаль было денег: он свято верил в целительную силу музыки.

Слезы, пролитые Евой после того, как Базиль продемонстрировал ей свое искусство, не только убедили доктора, что глухота девочки была явлением временным, но и вселили в его душу надежду, что Ева обладает музыкальным слухом и расплакалась не только из-за неумеренной громкости фанфары, но и из-за ее фальшивого звучания.

Установить в доме орган, на который Жак Мере возлагал так много надежд, оказалось делом нелегким. Самое трудное заключалось не в том, чтобы поставить инструмент в удобном месте, но в том, чтобы он сохранил абсолютное безмолвие до того мгновения, когда, по плану доктора, мелодичные звуки должны были поразить не только слух, но и сердце его воспитанницы.

Все это происходило в самом начале весны, в ту чудесную пору, когда во всей природе растворяется какой-то новый флюид, флюид любви, заставляющий раскрываться, расцветать все живые существа, что еще не раскрылись, а те, что уже испытали на себе его воздействие, связывает еще более тесными узами.

Уже третий раз, с тех пор как Ева, этот нераскрывшийся бутон, на который еще не упал животворящий солнечный луч, поселилась в доме доктора, лопались почки на деревьях и из них показывались юные зеленые листочки; девочке исполнилось десять лет.

Жак Мере дождался одного из тех весенних дней, чью живительную силу ощущают на себе, кажется, даже неодушевленные предметы; он открыл окно, чтоб солнечные лучи осветили и согрели лабораторию; боясь, однако, как бы лучи эти не причинили Еве вреда, он занавесил окно ветками плюща, свисавшего с крыши, уложил девочку на ковер так, чтобы ей было тепло, но не жарко и, убедившись по ее улыбке и по расслабленности ее членов, что она испытывает то блаженство, какое переживает всякое творение под взглядом Творца, направился к заранее открытому органу и начал играть «Pria che spunti Г aurora» Чимарозы.

Жак Мере не был блестящим музыкантом, он просто принадлежал к числу тех людей с добрым сердцем и высоким умом, которым присущи музыкальные, поэтические и прочие таланты, а главное — внутренняя гармония. Он мог бы стать поэтом, художником, музыкантом, если бы неодолимая склонность творить добро не заставила его избрать тот путь, каким следовали люди, подобные Кабанису и Кондорсе.

Итак, первой мелодией, которую доктор сыграл на божественном инструменте, появившемся в его доме, была печальная и протяжная музыкальная фраза. Доктор, желавший видеть все подробности того действия, какое окажет инструмент на слушательницу, и потому не спускавший с нее глаз, увидел, что при первых же звуках мелодии, заполнившей комнату, Ева вздрогнула, подняла голову, улыбнулась и на коленях, едва-едва помогая себе руками, подползла к смотревшему на нее доктору, как приближается к магнетизеру его пациент, а затем, уцепившись за сидение стула, встала во весь рост, упиваясь звуками, что извлекали из органа пальцы доктора.

Не в силах сдержать радость, доктор взял девочку на руки и прижал к своей груди, но она, тихонько высвободившись, опустила свою маленькую ручку на клавиши органа.