– Нам бы сюда туристов, – протянул Витя.

– Это зачем? – удивился Артёмыч.

– Чтобы платили нам.

– За что? За удовольствие любоваться твоими разноцветными портками?

Дима невольно улыбнулся. Без Артёмыча в зимовье было бы хуже.

– Нет. За охоту. Я вот смотрел про африканское сафари, – продолжал Витя. – Там люди по пять миллионов платят только за то, чтобы убить носорога.

– Пять миллионов чего?

– Рублей, конечно.

– Почему они в Африке рублями платят?

– Да какими рублями?.. – поморщился Витя. – Тебе в долларах сказать?

– Да хоть в тугриках! Всё равно не понимаю, зачем им дался этот носорог? Какой с него толк?

– Да без всякого толка. Просто платят, чтобы убить. Можно жирафа или там бегемота. Они подешевле.

– И? – не понимал Артёмыч.

– Что?

– Ну убил, дальше что?

– Ничего. Сфотографируйся с ним. И… Не знаю… Друзьям рассказывай!

– Чушь какую-то несёшь.

– Какую чушь?! Я сам видел – по телевизору показывали.

– Значит, криво видел. Если убивают, то и шкуру с них берут, и рога.

Витя махнул рукой, не стал спорить.

В зимовье вновь стало тихо.

Следующим прервать молчание попробовал Дима:

– Главное, мне обо всём этом учительнице по географии не говорить.

– О чём?

– Об охоте.

– Это почему?

– Она против охоты. Против меховых шуб и всего такого. Говорит, природу надо беречь, а зимой и в синтетике тепло.

– Это потому, что у неё на шубу денег нет, – усмехнулся Артёмыч.

– Нет, она всерьёз.

– Да все всерьёз, когда на шубу денег не хватает. Витя вяло поддакнул.

– Дура! – вдруг отозвался Николай Николаевич.

Он быстрым движением распахнул дверцу в печи и кочергой, переделанной из строительной скобы, принялся ворошить прогоревшие поленца.

– Кто? – рассмеялся Артёмыч.

– Учительница эта – дура. И всё тут. Ничем не умнее этих ваших туристов с носорогами. – Дядя посмотрел на племянника.

– Почему? – тихо спросил Дима.

– А потому, что головным мозгом нужно думать, прежде чем детей брехнёй пичкать. О природе она заботится… А ничего, что для её синтетической куртки нужно сперва сделать химволокно? Понимаешь?

Дима покачал головой.

– Да где уж… – Николай Николаевич отложил кочергу и теперь просовывал в топку новые поленца. – Если б сам, без своих учителей подумал, то понял бы, что тут нужно химволокно. Значит, нужно бурить скважину, качать нефть. Так? Для нефти нужен трубопровод. Так? Значит, вырубаем километры тайги. Под корень. – Николай Николаевич шлёпнул ладонью по полу. – Кладём трубы. Качаем нефть к заводам. Заводы пыхтят, делают твою синтетику, а заодно заливают округу тоннами всякой ядовитой дряни. Понимаешь? Вот тебе и забота о природе. А потому что дальше носа у кого-то мозги не растут. Втемяшили себе, что добывать мех – это плохо. А мы тут, знаешь, химикаты не разбрасываем. Просто берём, что природа сама даёт. И соболей, знаешь, меньше не становится. Потому что есть норма отстрела и восстановления поголовья. Слышал о таком? А? Как тебе?

Дима ничего не ответил. Потупившись, смотрел в угол. Он не ожидал от дяди подобной реакции. И уж конечно, не собирался с ним спорить.

«Ну, химикаты, и ладно. Зачем учительницу дурой называть?»

После громких слов дяди опять вернулась тишина – шершавая, сыпучая словно песок. Только снаружи чуть подвывал ветер.

Дима, сидя на раскладушке спиной к стене, осматривал комнату. Небольшая, захламлённая охотничьим бытом, она казалась ещё более тесной из-за слабого освещения. Глухой светильник стоял на столе, наполнял зимовье красными бликами, неверными тенями. Пахло теплом и затаённостью. Если б Дима мог, он бы занёс сюда ещё больше вещей, чтобы совсем в них затеряться. Он бы растопил печь до тяжёлого сипения, устроил здесь баню и снял бы всю одежду. Было что-то чарующее в контрасте таёжной зимы и уютного дома. Тонкая бревенчатая стена отделяла морозные порывы, поступь дикого зверья от затаившихся в безопасности людей. Дима теснее прижимался спиной к брёвнам, словно так мог глубже проникнуться этим контрастом.

Дыхание становилось широким, время замедлялось.

Зимовье погружалось на самое дно ночи, над ним стягивалась вечная, непробудная чаща.

Дима застыл. Боялся малейшим движением спугнуть это наваждение. Его чувствовали все охотники. И сейчас разница в их возрасте, суждениях была невелика. И недавняя озлобленность Николая Николаевича забылась, и Витина ложь, и грубые шутки Артёмыча – всё истончилось, стало прозрачным. Охотники стянулись в единого человека – древнего, беззащитного, смотрящего на бесконечный мир вокруг.

Гавкнула Тамга, и Дима вздрогнул. С глаз сразу сошла пелена дрёмы. Краткое забвение принесло неожиданную бодрость. А Тамга продолжала лаять.

Переступала на пороге, крутилась, рычала. Охотники удивлённо повернулись к ней.

Лайка пробежала под столом, юркнула под табуретом Артёмыча и начала лаять ещё громче, тянуть мордочку к висевшим в углу шкуркам и тушкам соболей.

Артёмыч рассмеялся. Понял, что спросонья Тамга посчитала их живыми. Огонёк светильника в эти мгновения трепетал, оживляя мех убитых зверьков, и Тамге почудилось, что она в лесу, на охоте.

Глядя на изнывающую лайку, Артёмыч от тихого смеха перешёл к хохоту. Смеялся надрывно, задыхаясь. Витя невольно вторил ему ухмылками. Даже Николай Николаевич улыбнулся. Вскоре уже всё зимовье гремело от смеха охотников, а Тамга, смущённая этим шумом и своей глупостью, только яростнее гавкала, бросалась на стену, скребла по ней когтями.

Дима тоже не мог сдержаться, но потом увидел при красных отсветах оскаленные лица мужчин и осёкся. Ему стало не по себе.

«Будто мёртвые, висящие на раме рюкзака и сами готовые лечь под разделочный нож», – подумал он и, обхватив коленки, весь сжался.

По стенам зимовья стекала густая кровь. Их основание грызли тысячи лесных мышей. В окна своими острыми клювами бились кедровки. На крыше кричал ворон. Деревья, окружавшие прогалину, стянулись к дому, обступили его, готовые проткнуть охотников острыми пиками ветвей. Залязгали капканы – их снежным прибоем со всей тайги несло сюда, чтобы поймать охотников в придуманные ими ловушки.

Дима забрался в спальник. Застегнул его под самый подбородок.

Скорее уснуть.

Смех тем временем утих. Только Артёмыч изредка гикал и поглядывал на Тамгу, ожидая от неё нового спектакля. Но лайка признала свою ошибку и успокоилась.

Николай Николаевич погасил светильник.