– Айдар, – начала Настя.

– Помолчи, – колючие глаза уцепились за Марину, – вам что сказали? Что Ахметова на пенсию ушла?

– Да. – Улыбка дрогнула.

– Ахметова, – отчеканил Тухватуллин, – покончила с собой. Перерезала горло прямо за вашим столом.

Повисла пауза. В тишине громко тикали часы. За окном пролетел воздушный шарик. На галерке сдавленно засмеялись. В колких глазах Тухватуллина заплясали чертики.

– А ты – замечательный актер, – похвалила Марина. – Можешь поступить в театральный. Или писать ужастики, как Стивен Кинг.

– Чтобы писать, – вставила Яна Конькова, – надо хоть одну книжку прочесть.

– И именно поэтому я здесь, – сказала Марина.

– Горшинскому Толкиену – гип-гип-ура!

Руд бросил на траву рюкзак и уселся сверху.

– Питер Джексон не звонил по поводу экранизации?

– Звонил. Я трубку не взял.

– Титан!

Они расположились возле стадиона, за футбольными воротами. Здесь заканчивалась территория школы и начинались заросли бурьяна, ползучего пырея и хвоща. Склон, сбегая вниз, упирался в разрисованные гаражи. Зелень потускнела, выгорела на жаре.

Мяч взлетал в сентябрьское небо. Футболисты собранны и серьезны, словно участвуют в важнейшем чемпионате. Если мяч покидал пределы поля, капитаны команд свистели малышне, и та пасовала мячик обратно.

Небо было чистым, голубым, лишь над школой висело одинокое облако в форме опрокинутого лица. Великанского лица с глазами-впадинами.

Сегодня Пашиной маме исполнялось сорок четыре. Почему-то в день маминого рождения Паша особенно сильно ненавидел отца. За то, что мама одна – пускай с подружками, с коллегами, – но все равно одна.

О разводе Паше объявили на гадком-гадком семейном совете два с половиной года назад. Сценка из фильма, насквозь фальшивого. Родители сидят напротив, отрепетированно улыбаются, лгут, что для сына не изменится ничего. «Мы так же уважаем друг друга и так же сильно любим тебя».

– А я вас – нет! – вспылил тогда двенадцатилетний Паша и выскочил из дома. В летней кухне ударил кулаком по стеклу – разбил окно. Мама закричала, увидев кровь…

Пятнадцатилетний Паша стиснул кулак. Между костяшек змеился белый шрам – след от впившегося осколка.

В больнице ему казалось, что эта кровь заново склеит их семью. Что родители испугаются и сплотятся.

Чего, естественно, не случилось.

Папа, инженер-технолог, уволился с комбината, переехал в соседний город к любовнице, которая через год стала его официальной женой. Мама плакала по ночам.

Изменилось все.

Папа приезжал раз в месяц – дарил дорогие подарки. На первых порах Паша ломал купленных им трансформеров, бросал в костер пиратские корабли. Повзрослев, перестал. Вон и мама давно прекратила плакать. Паша опять общался с отцом, перекрикивался через разделившую их пропасть.

Но не простил. Не сумел простить.

И в день рождения матери старые шрамы свербели.

«Как зовут твоего отца, мбоке Пардус?»

«„Я не помню его имени“, – небрежно проговорил чужак».

– Чего нюни распустил? – Руд толкнул локтем.

– Да ничего. Задумался.

– Ты – писатель, тебе можно.

По опоясывающей стадион дорожке просеменила девушка в розовом спортивном костюме.

– Шесть из десяти, – оценил Руд.

– Фига ты харчами перебираешь.

– Как тебе, кстати, новенькая?

– Крамер? – Паша вспомнил темноволосую учительницу литературы. Ее располагающую открытую улыбку. – Красивая, – сказал он. – Красивые щиколотки.

– Щиколотки? – ухмыльнулся Руд. – Вот чем вы, интеллигенция, отличаетесь от нас, пролетариев. Мы бы сказали: красивый зад. Красивые ноги. А вы, – он вытянул губы трубочкой, – «щиколотки»!

– Нормальное слово – щиколотки. И материал подает интересно, а не как Ахметова.

– И ваш вердикт?

– Десять из десяти.

– Десять? – ахнул Руд. – Не перегибай палку. Максимум семь.

– Твой уровень, – сказал Паша, – Бобриха.

Семидесятилетняя Бобриха – Мария Львовна Боброва – вела в школе физику.

Руд расхохотался.

– Не, ну Бобриха – вне конкуренции.

На поле засвистели, вратарь поймал мяч. Паша жонглировал камушком. Руд жевал травинку.

– Я Курлыка видел, – сказал Руд.

– Как он?

– Скала скалой. Хвост пистолетом.

– Ага, – улыбнулся Паша, – пальцы – веером.

– А ты знаешь, откуда это пошло: пальцы веером? – Руд выставил вилкой указательный палец и мизинец. – Откуда пошла распальцовка у бандитов?

– От металлистов? – предположил Паша.

– Мимо. Это еще с Союза тема. Бандиты участвовали в поножовщине. Чаще всего пером в живот бьют, так? А человек раненый за лезвие хватается. И режет сухожилие. Калечит руку. Средний и безымянный пальцы прижимаются к ладони.

Паша посмотрел на свой кулак, на зигзагообразный шрам.

– Так что распальцовка – вынужденная – была признаком храбрости и боевитости. А потом – так, понтом.

– Прикольно. – Паша почесал запястье.

– Можешь использовать в рассказе.

– Я ж не пишу про братков.

– Точно.

– Так и что там Курлык? Не чудит больше Игнатьич?

– Угомонился.

– Бедный Курлык.

– Ты лучше вот что мне скажи, Павел. Что за морду видел Курлычок в подвале?

Паша пожал плечами:

– Кто-то нарисовал на стене монстра.

– Наверное, очень страшного. Курлыка трясло, когда он вспоминал.

– Чтоб Курлыка напугать, много ума не надо.

– Так-то да. Но неужели тебе не интересно? Ты же писатель. Чем тебе не сюжет: в подвале… нет, в пещере Пардус находит наскальную живопись – лицо чудовища, которому поклонялись вымершие племена.

«А он прав», – писательский механизм заработал шестеренками, высек искру. Руд осклабился, заметив блеск в глазах товарища.

– Но подвал запирают, – сказал Паша.

– Так и есть. – Руд вытащил из кармана два ключа, помахал ими. – От главного входа. И от подвала.

– Где ты…

– Курлыка попросил. Пообещал дать в аренду «Икс-бокс». Он у Игнатьича ключи свистнул и сделал дубликаты. Так что в пятницу, как стемнеет, спустимся в пещеру и отыщем монстра.