- Даже так, - Кандауров мгновенно услышал самое главное. - Значит, все правильно и все мои подозрения обоснованны. А что касается денег… С ними ведь расплатятся, капитан, с ними щедро расплатятся. Могу тебе сказать, сколько стоит такая работа.

- Скажи.

- Тысяч пятьдесят.

- Долларов? - переспросил Юферев не столько по замедленности мышления, сколько из служебной добросовестности - все вещи, все признания и показания должны быть произнесены и запротоколированы однозначно, чтобы не было возможности что-либо истолковать иначе.

Кандауров и на этот раз его понял.

- Да, капитан, да. Пятьдесят тысяч долларов. Возможны, конечно, колебания, но это уже так… Или их облапошили, или они продешевили, или заказчик расщедрился. Так мы договорились?

- Ты не понял, что наша совместная работа уже началась?

- Понял, капитан. Но если ты хочешь, чтобы все было названо словами, я тоже этого хочу.

- Хорошо, Костя. Мы договорились. Я постараюсь найти этих ребят, буду рад, если и ты мне поможешь. Но ты - вольная птица, а я узник закона. Поэтому и сейчас, и в будущем ты это учитывай… Но мы договорились.

- Хорошо, капитан. Я буду позванивать иногда. Что-нибудь узнаю - доложу.

- Убийство странное, Костя… Ты это… Гляди в оба…

- Знаю, Саша. У меня боевая готовность. Спасибо.

- Пока. - И Юферев положил трубку.

Вроде не осталось ничего неясного, никто никому не пудрил мозги, не угрожал, но не мог, не мог Юферев освободиться от какой-то неловкости, оставшейся после разговора с городским авторитетом.

Все было сказано предельно ясно и четко, но была какая-то тягостность и в страшном предложении Кандаурова, и в его собственном согласии сотрудничать с городской бандой. Наконец до него дошло - это действительно могло вызвать замешательство в сознании, выстроенном в полном соответствии со статьями Уголовного кодекса, - главарь предлагал ему более действенный, более сильный и, если уж на то пошло, более справедливый способ и вынесения приговора, и его исполнения, нежели тот, которым обладал он, представитель государственного правосудия.

Кандауров не заискивал, Юферев тоже не лебезил, но понимал - его позиция ничуть не сильнее кандауровской, его возможности не больше, сила, которая стоит за ним, ничуть не внушительнее. И, осознав все это, Юферев тут же, не поднимаясь с кресла, решил твердо и окончательно - не отдаст он отморозков.

Ни за что не отдаст.

Пусть они спасутся, уйдут от наказания, пусть весело смеются на счастливых Канарских островах, пусть. Но сдать их Кандаурову - значит навсегда записаться в его штат.

- Надо ведь хоть иногда за что-то и уважать себя, - пробормотал он. - Я их найду, сука буду, найду! - Юферев даже не заметил, как скатился на кандауровский жаргон.

Апыхтин ходил по квартире со странным ощущением, что находится в совершенно незнакомом ему месте. Залитый кровью ковер унесли, голый пол казался чужим и даже каким-то обесчещенным.

Круглый стол без скатерти и голый пол создавали ощущение гостиницы, где он оказался случайно, ненадолго и вот-вот должен съехать отсюда, собрав свои вещички.

Пройдя в ванную, Апыхтин некоторое время стоял на пороге, напряженно всматриваясь в темноту. Он опасался включить свет, будто его поджидало здесь что-то страшное, нечеловеческое. Но, поколебавшись, все-таки нажал кнопку выключателя. Вспыхнул мягкий свет, и он с облегчением убедился, что ничего неожиданного не произошло.

А впрочем, нет, произошло.

На стеклянной полочке зеркала, в подвесном шкафчике, на раковине он увидел Катины кремы, духи, лосьоны с причудливыми названиями. Тут же висело ее полотенце, которое они вместе покупали в каком-то маленьком итальянском городке не то год, не то два назад. А шлепанцы были уже из Германии.

Апыхтин смотрел на все это, ни к чему не прикасаясь, как не мог прикоснуться к котлетам, которые Катя жарила перед самой своей смертью. Их съели оперативники, которые несколько часов искали по всей квартире следы убийц.

Не нашли.

Не выключая света в ванной, Апыхтин вернулся в комнату - там раздался телефонный звонок. Он постоял некоторое время, помедлил, но звонки продолжались, и он поднял трубку.

Звонил Осецкий. Как всегда - взволнован, нетерпелив, озабочен.

- Старик, ты как?

- Ничего, - ответил Апыхтин. - Нормально.

- Жив?

- Местами, - усмехнулся Апыхтин, поймав себя на ощущении, что разговаривать ему не хочется, неинтересно, и даже более того: он не вполне понимает собеседника, не вполне сознает, что говорит сам. И отделывался словечками короткими, непритязательными, которые можно истолковать и так и этак, которые можно вообще не произносить, и от этого ничего не изменится.

Да, Апыхтин как-то незаметно для самого себя смирился с мыслью, что ничего не изменится, как бы он ни поступил, что бы кому ни сказал. И эта вот покорная смиренность, похоже, больше всего озадачивала людей, которые его знали. Он выглядел спокойным, но потерянным, отвечал невпопад, и знакомые начали опасаться, как бы он не совершил какой-нибудь глупости.

- Местами - это тоже неплохо.

- А вы там как?

- Держимся, старик! - обрадовался Осецкий вопросу, на который можно отвечать не задумываясь, отвечать долго и отвлекать Апыхтина, выводить его из оцепенения. - Все прекрасно, старик! Никаких потрясений, так что ты не волнуйся, не переживай!

- Знаешь, Игорь… - Апыхтин помолчал. - Я не переживаю. Скажу тебе больше… Такое ощущение, что я уже и не могу переживать.

- Не говори так! - зачастил Осецкий. - Не говори! Пройдет, вот увидишь, пройдет!

- Как с белых яблонь дым?

- Вроде того, - брякнул Осецкий, не поняв, о каком дыме говорит Апыхтин.

- Надо же…

- Мы зайдем к тебе сегодня… Ты как?

- Заходите.

- Может, чего захватить?

- Захватите.

- В котором часу?

- Как соберетесь. - Апыхтину было совершенно безразлично, когда к нему зайдут заместители, да и придут ли вообще, что захватят с собой или ничего не захватят - это их дело.

- Ну пока, Володя! - Осецкий постарался придать своему голосу ту сложную интонацию, которая говорила бы о том, что он охотно навестит друга, но понимает, что у того беда и большой радости по поводу предстоящей встречи высказывать не следует, плохо это, грубо. И сумел все-таки удержаться на лезвии ножа, хотя Апыхтин начисто не заметил его усилий, его мастерства и чуткости.

- Пока, - ответил он и положил трубку.

Пройдя к Вовкиной комнате, Апыхтин остановился на пороге и долго бездумно смотрел на обнаженные вещи. Поправил стул, стоявший, как ему показалось, неправильно, бестолково. Прошел к окну, отдернул занавеску. Увидев проносящиеся внизу машины, некоторое время смотрел на них, и ни единой мысли, ни единого желания не возникло в нем.