Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он с самого начала всё понимал про себя, про свои пороки и добродетели, если судить по автопортрету, посланному им в 1888 году своему другу Роберу Дрейфусу. Тогда ему было только семнадцать.
Знаете ли вы Х, моя дорогая [он обращается к Роберу Дрейфусу. – Ж. П.], я имею в виду М. П.? Что до меня, признаться, он мне не слишком нравится – эти его вечные порывы, озабоченный вид, великие страсти, прилагательные. Главное, он мне кажется не то глупцом, не то лжецом. Посудите сами. По-моему, он жить не может без объяснений. Через неделю после знакомства он вам намекает, что питает к вам горячую дружбу, уверяет, что любит вас отцовской любовью, а сам влюбляется в вас, как женщина. <…> Притворяется, будто он над вами шутит, пустословит, передразнивает, а сам намекает, что глаза у вас дивные, а ваши губы вводят его в искушение. Самое неприятное, что сперва он ухаживает за Б, потом покидает его, чтобы увиваться за Д, но и этого он скоро бросит и прильнет к Е, а потом склонится к ногам Ф. Кто же он, п… [педераст?], дурак, трепло, идиот? Боюсь, мы этого никогда не узнаем. Возможно, он и первое, и второе, и третье, и четвертое.[18]
IV. Любовь
Николя Гримальди
1. Портрет читателя
Когда любишь кого-нибудь, никого больше не любишь.
Перебои сердца – центральный мотив Поисков. Персонажи влюбляются, испытывая поочередно восторг, тревогу, ревность, грусть, порой отчаяние. Никому из них в итоге так и не удается насладиться своими чувствами. Такова любовь у Пруста: это прерванный порыв, надежда, обреченная на разочарование.
* * *
«Любить, – говорит Стендаль, – значит испытывать наслаждение, когда видишь, осязаешь, ощущаешь всеми органами чувств и как можно более близко того, кого ты любишь и кто любит тебя». Для Пруста всё ровно наоборот. Вероятно, Стендалева концепция «кристаллизации» предвосхищает рассуждения Пруста о том, что личность любимого человека не имеет для нас никакого значения, поскольку мы любим в нем лишь творение собственного воображения. Но если то, что мы любим в женщине, иллюзорно, очевидно, что ее присутствие может лишь разочаровать, то есть рассеять чары, которыми воображение пленило нас в ее отсутствие. Если у Стендаля присутствие любимого существа может исполнить наши ожидания, у Пруста, напротив, оно сделает лишь ощутимей беспощадное расстояние, отделяющее призрачную мечту от осязаемой реальности. Выходит, мы страдаем либо от того, что любимое существо неуловимо, либо от того, что оно разительно отличается от нашего мысленного образа. То есть счастливой любви не бывает, мы страдаем в любом случае: от невозможности обладать предметом желания или от отсутствия желания к тому, кем обладаем.
Тем не менее слово «любовь» встречается в Поисках чаще всех прочих слов. Если ориентироваться на лексику, не будет ошибкой утверждать, что любовь здесь – главная тема. Но следовало бы тут же уточнить, что о разочаровании в романе говорится ничуть не реже. «Любовь, – писал Пруст, – это обоюдная пытка». Если под любовью подразумевается постоянное восхищение любимым человеком, вплоть до готовности отдать за него жизнь, то такого примера мы в этой книге не встретим. Любовь у Пруста – это ожидание счастья, которое рассеивается по мере того, как мы к ней приближаемся. Лишь отсутствие любимого человека вызывает потребность в нем. Но стоит ему появиться, как мы перестаем понимать, что́ в нем было источником нашего желания. У Пруста меня неизменно привлекают три темы: ожидание, разочарование и пленительная власть воображаемого. Третья тема объединяет две первые.
По-моему, самый главный, ключевой опыт у Пруста – это опыт недоступности представления. Пруст всё время ждет близости с тем, что его окружает. Ему хочется ощущать такое же сильное единение с реальностью, какое, читая любой роман, он чувствует с жизнью его персонажей. Это самая неотступная потребность Пруста, столь же неотступно преследуемая разочарованием.
Эти ожидание и разочарование связаны, как мне кажется, с самой структурой представления. Ведь представлению свойственно не допускать ясного осознания того, что оно представляет. Не позволяя субъекту приблизиться к объекту его любви, оно поддерживает неустранимую дистанцию между ними. Так, ощущая близость к чему-либо, рассказчик неизменно чувствует: что-то не так. Поэтому Пруста постоянно терзает то, что он сближается с реальностью, прикасается к ней, но никогда не может в нее проникнуть. Представление назначает нам роль вуайеристов. В самом начале тома В сторону Сванна рассказчик описывает подобный опыт: «На какой бы посторонний предмет я ни смотрел, между мною и этим предметом оставалось понимание того, что я его вижу; оно окружало этот предмет какой-то тоненькой нематериальной каемкой, никогда не дававшей мне по-настоящему до него дотронуться». Поэтому мир и другие люди являются рассказчику лишь как спектакль, доступный ему как зрителю, но не как участнику.
Воспринимаемая им реальность остается чужой, загадочной, инородной, а по-настоящему сильно он чувствует лишь то, что воображает, и в этом нет ничего странного. Ведь воображение у Пруста – не осадок и не след какого-то давнего впечатления. Его суть не в том, чтобы мы могли представить себе некий отсутствующий объект, как полагали философы-классики. Всё как раз наоборот: оно должно сделать присутствующим то, что мы себе представляем. Оно порождает объект представления, изображая его, как в театре, – и не просто изображая, а повторяя внутри себя. Мы создаем то, что силимся вообразить, из самих себя. Вот почему реальность, взращиваемая нами в себе (внутренняя), в книгах Пруста живее, чем реальность внешняя, которую мы наблюдаем.
В томе В сторону Сванна Пруст предлагает нам характерный и в то же время волнующий пример такого воображения в действии. По пути в Тансонвиль рассказчик без конца восхищается боярышником, который однажды запал ему в душу в мае месяце, когда такими же цветами боярышника была украшена церковь. Но какое бы упоение он ни испытывал, как бы долго и пристально ни смотрел, боярышник всё равно хранит свою тайну и остается для него лишь внешней декорацией. Полнокровную реальность цветов он сможет ощутить только тогда, когда вообразит их жизнь, подобно тому как читатель воображает жизнь героев книги, – повторив ее внутри себя.
Боярышник я полюбил, помню, как раз на богородичных службах. Он был не просто в церкви – святом месте, но куда мы хотя бы имели право входить, – а прямо в алтаре, неотделимый от
