от страха к тревоге, от тревоги к полному разочарованию. Я говорил что-то неопределенно-благодушное, но чувствовал, что мое горестное выражение лица не соответствует моим же словам, и чтобы объяснить этот контраст между притворной невозмутимостью и печальной миной, объявил, что у меня приступ ревматизма; кроме того, я опасался, что из-за Франсуазы, хоть она и говорила вполголоса (не ради Альбертины: она была уверена, что так поздно моя подружка уже не появится), я могу пропустить спасительный звонок. Наконец Франсуаза ушла спать; я бесцеремонно спровадил ее, призывая не шуметь, чтобы звук ее шагов не заглушил телефона. И вновь принялся ждать и страдать; когда мы ждем, двойной путь от уха, улавливающего шумы, до мозга, который их сортирует и анализирует, и от мозга к сердцу, которому он передает результат, длится так недолго, что мы этого времени даже не замечаем и нам кажется, что мы слушаем прямо наше сердце.

Меня терзали непрестанные приступы всё более тягостного и тщетного желания услышать телефонный звонок; когда я добрался уже до наивысшей точки мучительного взлета по спирали моей одинокой тоски, внезапно он взлетел из глубины многолюдного ночного Парижа прямо ко мне, и рядом с книжным шкафом я услыхал этот похожий на стрекот юлы механический и божественно прекрасный звук сродни взмаху шарфа в Тристане или пастушьей свирели. Я рванулся, это была Альбертина.

4. Ревность

Часто ревность – это только беспокойная потребность в тирании, вмешивающаяся в любовные дела.

Пленница

И Сванна, и рассказчика обуревают по ходу романа жуткие сомнения, нестихающие терзания ревности. Это лишает их покоя и обрекает на постоянный страх потерять любимое существо, стать жертвами обмана. Им во что бы то ни стало нужно отыскать правду, которая, возможно, их исцелит. Но как рождается ревность? Почему она мучит стольких персонажей Поисков и, главное, что она делает с их чувствами?

* * *

Ревность можно объяснять по-разному. Любовь делает человека столь необходимым для нас, что мы мы не можем вынести его потери или, тем более, потери его любви к нам. К этой боли потери нередко прибавляется чувство оскорбленного самолюбия, когда мы видим того, кто нас отверг, с другим. Этот другой занял наше место, заменил нас. Отчаяние обостряет нестерпимая досада. Таковы переживания Сен-Лу из-за Рашели. К тому же возникает подозрение, что мы ошибались в женщине, которую, как нам казалось, любили. Коли она тут же предпочла мне какого-то хлыща, что за низостей ждать от нее дальше? К боли потери примешивается горечь: ведь теперь придется уничтожить любовь, а с нею и себя самого, разрушить то, что было построено, возненавидеть то, что было самым желанным.

Однако у Сванна и рассказчика в Поисках любовь и ревность следуют в обратном порядке. В этом одна из особенностей романа Пруста. Любовь не предшествует ревности, а следует за ней. Когда Сванн еще не любил Одетту, а рассказчик – Альбертину, им обоим хватило единственного опыта напрасного ожидания, чтобы почувствовать: избранницы им не подчиняются и рано или поздно могут обмануть их надежды. Напрасное ожидание, обернувшееся растерянностью и неожиданным фиаско, влечет за собой мучительный страх. Из этого страха и родится любовь. Присутствие Одетты или Альбертины станет единственным анальгетиком, способным исцелить боль, вызванную их отсутствием.

Таким образом, в основе ревности лежит два открытия. Первое: мы вовсе не равнодушны, как нам думалось, к особе, которую считали ничем не примечательной. И второе: у этой особы есть своя жизнь, свои интересы, свои связи, и какой бы послушной она нам ни казалась, наши желания не властны над ее желаниями.

Эти открытия озадачат и будут отныне преследовать Сванна, а потом и рассказчика. Ведь что такое ревность, если не психопатология воображаемого? Ревность невозможна без подозрений, а подозрения – без воображения. Сущность подозрений в том, что наши фантазии о возможном разъедают образ реального. Потеряв из виду женщину, которую ревнуем, мы чего только себе не навыдумываем… Где она сейчас? Что она делает? С кем? Как? Ревнивец пытается представить всё это себе. И, представляя, он изображает, воспроизводит, проигрывает, проживает всё это внутри себя.

Ревность не нуждается ни в мотивах, ни в основаниях. Она сама порождает подозрения, которые и питают ее, и истощают. Это что-то вроде чесотки: страдая, начинаешь чесаться, но, расчесывая больное место, лишь раздражаешь его еще больше, и от того страдаешь еще сильнее. Одно, пусть малейшее, подозрение тут же наводит на мысль о других. Разгул подозрительного воображения может унять лишь полная уверенность. Ее-то и пытается добиться Сванн, с пристрастием допрашивая Одетту. Однако признания не только открывают ему то, чего он даже не решался себе представить, но и предупреждают его возлюбленную, что ревнивца нужно опасаться. Он хотел правды любой ценой, а получит только ложь. Он хотел знать всё, но теперь не узнает ничего. Ревность замуровала дверь, которую мучительно стремилась открыть.

Самая сокровенная движущая сила ревности и обнаруживается, возможно, в навязчивом желании рассказчика выведать и исследовать мельчайшие подробности жизни Альбертины, хотя она уже умерла. Пруст называет это «ревностью задним числом». Рассказчик предпримет настоящее расследование, чтобы выяснить, как жила Альбертина, с кем она общалась, какие имела вкусы и склонности, и то, что он узнает, превзойдет все его догадки. Поскольку она уже умерла, ему нужно знать не что она делала, а кем она была. Он одержим поиском правды, но уже не о верности Альбертины, а о самом ее существе. Кем на самом деле была Альбертина? Кого я на самом деле любил? Быть может, посвятив свою жизнь той, кого в действительности не существовало, я выдумал и свою собственную жизнь? Движимая сомнением в человеке, которого мы ревнуем, еще явственнее ревность обнаруживает другое сомнение – в реальности того, что, как нам кажется, пережили мы сами. Ведь если мы жили иллюзиями, то, возможно, сама наша жизнь – не что иное, как самая навязчивая и самая обманчивая из наших иллюзий?

Первый ревнивец в Поисках – это, конечно, Сванн. Он только-только начал встречаться с Одеттой де Креси и вот однажды получает анонимное письмо, в котором сообщается, что Одетта имела множество любовников и любовниц…

Однажды он попытался, не обижая Одетту, выведать у нее, не имела ли она в жизни дела со своднями. На самом деле он был убежден, что не имела; эту мысль в его сознание заронило чтение анонимного письма, но заронило как-то механически; однако мысль застряла у него в голове, и, чтобы избавиться от этого чисто формального, но всё же неприятного подозрения,