на ленту с зубчатой линией от работавших самописцев, вдруг сменявшуюся редкими штрихами, рисками и снова на мгновение выплывшим частоколом, обозначившим присутствие рыбы. Но капитан все медлил с командой, что-то соображая, прикидывая, словно собственными глазами нащупывал капризный ход косяка, и лишь ронял негромко — «лево руля», «еще полборта», «правей». Санька даже взмок, боясь какой-то неточности, ошибки в капитанском расчете. Но, видно, у капитана было свое, особое чутье, и когда, казалось, все пронесло, упустили, капитан резко махнул рукой:

— Есть! Сети за борт!

И снова заверещала лебедка и сети, шурша поплавками, скользнули с рола, потянулись в море, заводя круг. Теперь Санька не спускал глаз с морской дорожки, мгновенно повинуясь голосу капитана, пока не стал у коренного конца под ветром, чтоб не нанесло на сеть. Тут смотри и смотри: намотаешь на винт — беды не оберешься.

Теперь надо было ждать до утра, положившись на удачу. На иных суднах, где, по словам капитана, уже была новинка — рыболовные тралы, все обстояло куда быстрей. Забросил и вскоре вытягивай. Пролов — снова бросай, шансов на удачу куда больше. А здесь продолжалась обычная ночная вахта, и лишь нет-нет да прорывались споры, выдававшие возбуждение, которым были охвачены матросы. Казалось, один только Дядюха среди населения кубрика сохранял невозмутимость. Да и то, когда Юшкин, раскинув очередной пасьянс, вякнул: «Бабки на двое сказали», Дядюха тихо обронил: «Заткнись, цуцык».

В шесть утра, когда Дядюха уже заступил на вахту, раздалась отрывистая команда капитана:

— Все на выборку сетей!

— Авра-ал. По места-ам! — как резаный, заорал боцман.

И точно сорвался клапан с вязкой, шумящей морем тишины. В натужном скрипе шпиля, скрежете лебедки, в лихом матросском разноголосье пошла работа, на первый взгляд сбивавшая с толку своей кажущейся неразберихой, толкотней, где тем не менее каждый знал свое место, так что все в конце концов обретало стремительный ритм — одни тянули вожак, чьи-то ловкие руки мелькали у подбора, остальные уже трясли вытянутую на палубу сеть. Общим молчаливым выдохом, уже без криков и напускного веселья, было встречено туго полившееся на палубу рыбье серебро. Матросы приплясывали, как черти, возле этой живой, шевелящейся массы, подцепляя зюзьгой крупную сельдь, торопясь заполнить бочки. С цепным бряком ставились они на палубу, вытащенные из трюмной горловины.

Мастер добычи — он же бригадир — Елохин тут же их раскатывал чередой. Капитан был тоже здесь, среди матросов, переодетый в робу, неотличимый от других. Аврал объединял всех: кто ловчей, тому и почет. А капитан был ловок и быстр в укладке, и это еще больше поднимало его в Санькиных глазах.

…Трое суток стояла погода как на заказ, и в каждом замете рыба перла в сеть, словно в приманку, — почти месячный план. Удачу моряки, как правило, связывают с капитаном. С таким не пропадешь, говорили на палубе, везуч, черт. Везение, должно быть, играло не последнюю роль, но капитан и впрямь был опытным рыбаком: по ветру, течению и каким-то еще, одному ему известным приметам выходил на большие скопления, намного обогнав остальные суда. Хотя и на других были опытные капитаны, не могло не быть, но, видно, свой был посильней, в этом Санька не сомневался, радуясь и гордясь, словно на него самого падала часть капитанской славы.

Усталость уже не донимала, как прежде, привык, втянулся в эту работу, обдирая руки о рыбьи жабры и плавники, весь пропахший селедочным духом, от которого даже во сне не было спасенья. В коротких перекурах, обмыв морской водой руки — пресную берегли, перевязав ветошью вспухшие, разъеденные солью, штурвальные мозоли, шлепались на палубу, в тень рубки.

Держались, как и в кубрике, все вместе — он, Дядюха, Венька-радист. Санька так и не приучился смолить сигареты, лежал, закрыв глаза. Лениво перебрасывались словами… Юшкина вызвали в машинное отделение, должно быть, опять по его вине что-то не заладилось, и он, пользуясь случаем, часами торчал там, увиливая от «соленой» работы.

В одну из таких передышек Венька как бы к слову сообщил о механике такое, что у Саньки сжалось сердце: будто бы капитан взял Юшку по блату, закрыл глаза на графу: «Ушел по собственному желанию». Ради папаши. Папаша-то в свое время утверждал капитана в должности с большим скоком — из вторых помощников, и значит, Иван Иваныч ему обязан — начальство, как ни верти.

— И это несмотря на то, что супружница его когда-то с Юшкой крутила, — добавил Венька, — школьная любовь, потом, правда, кинула.

— Раскусила пустышку! — отрезал Дядюха. — А все остальное брехня. Я бы знал. — Он все знал, с ним все делились, даже проныра-боцман. — Капитана-то, в крайнем случае, знаю. Не такой категории человек, чтобы честь терять.

— Точно, — поддакнул Санька, томимый каким-то тоскливым любопытством: неужто капитан на такое способен.

Как-то не по себе ему стало, будто его самого уличили в чем-то постыдном. Самого бы еще ладно, но Ивана Иваныча! Мир показался каким-то ненадежным, зыбким, точно палубу качнуло под ногами, уходила из-под ног прочность, из души — ясность, которая была во всем облике капитана.

— За что купил, — буркнул радист. — Юшка сам говорил с «полуконуса», правда, хвастался. Главмех, мол, погрозился уволить после рейса за ржавые плунжера, с боцманом ходил к капитану — а вышел пшик, руки коротки, и у капитана тоже. Шоб я так жил!

— Божись всерьез!

— Шоб мне своей не видать.

Наверное он очень любил свою медичку-молдаванку.

— Нет, я не можу, — сказал Дядюха, — я у него сам спрошу. Его же, гада, держат, как лучшего метальщика, оттого и прощают многое. Что я, неправ, Санька? — И сам себе ответил: — Прав! По высшей категории! Они его с Никитичем перевоспитать вздумали, нет же неисправимых, верно? А ты что городишь?

— Значит, другие капитаны его погнали, а наш трус? — наконец прорвало Саньку. — Совесть есть? Или хотя бы уважение к капитану?

— Не знаю, — огрызнулся Венька, — его спроси. У него, говорят, жена совсем юная. А это знаешь, чем они моложе, тем нам дороже. А жить надо. И вообще — что вы навалились? Если ваш Юшка такой халамидник, что служит из милости, так ему и надо. Конфликт исчерпан.

Нет, думал Санька, лихорадочно размышляя о случившемся, не так все просто. Служить из милости — это Юшкина дело. Но как быть с капитаном, взявшим на борт охламона, фактически во вред делу, из корысти, — ведь так получается. Юшкин — никто. А капитан для тебя пример. Сам его сотворил, едва не молился. А теперь вот разрушь, раз такой принципиальный! Спроси обо всем напрямик. Слабо? Тоже трусишь. Ведь он добр к тебе, мореходку обещал, на штурмана… Выходит, и твое к нему уважение