Он взрослел, и такие эпизоды случались все реже и реже и, наконец, прекратились совсем. Он о них забыл. Однако в тот вечер, когда правитель прибыл в Клаггасдорф, наваждение повторилось. Он был один, смотрел на реку. У берега редкие отражения огней скользили по воде, словно резвые зверушки, в беспрестанных, но бесполезных попытках отплыть подальше. В нос шибал сладковато-кислый запах реки. В ушах стоял шум праздника. И тут — вот оно. Мир отдалился. Он больше не принадлежал себе. Оглянувшись, он увидел вдалеке неуклюжую фигуру — и это тоже был Коб. Рядом с этой фигурой, подальше от него, стояла другая фигура — тоненькая, в белой блузе с короткими рукавами.

— Санни, — послышался его — и в то же время не его — голос.

Она повернулась. О том, что с ним происходит, она и не подозревала. Даже в темноте было видно, как бледно ее овальное личико, из глубоких глазниц посверкивали зрачки.

— Это ты, — сказала она.

— Я, — солгал Коб, потому что говорил вовсе не он. И он протянул к ней руку, схватил за голое, повыше локтя, предплечье и ощутил тепло и свежесть ее тела.

От неожиданности девушка покачнулась, затем осторожно высвободила руку и исчезла во тьме. Всесильный и беспомощный Коб — он был и там, и не там — побрел следом за ней по бугристой земле сквозь заросли деревьев; оба хранили молчание, а вокруг звучали голоса незнакомых людей, они что-то кричали, смеялись, пели, шептались и ругались. Тонкая фигурка Санни одновременно таила и являла власть и ранимость женщины, а также свою чуждость и приниженность: ведь она была из числа изгоев.

Коб не хотел причинить ей вреда. И ничего дурного не сделал.

Да она бы и не позволила. Слишком юная и робкая, и ни жар в крови, ни зов сердца не заставили ее уступить ему. Тем не менее Коб почувствовал, как сильна их тяга друг к другу, как трудно ей было отвергнуть его.

А Коб… Он был слишком добрым. И если угодно, слишком слабым. К тому же неопытным. И приличным. Он был неспособен принудить девушку. Он не хотел брать ее силой, надеялся, что она легко сдастся и он получит то, о чем едва смел мечтать, а уж о том, чтобы добиваться ее и покорить, и подавно.

От запаха ее тела, ее прерывистого дыхания, мимолетных прикосновений ее груди у него кружилась голова, и он, как утопающий за соломинку, ухватился за прядь ее волос. Он в самых смелых своих фантазиях не представлял, что женское тело может быть таким. Санни оказалась более тонкой, более упругой, более гибкой. Она уступила ему, но лишь слегка — прижалась к нему, обняла за шею и грустно вздохнула. А потом отстранилась.

В конце концов они уселись рядом на выступающих из-под земли корнях какого-то дерева, неподалеку от города. Зеленая крона, сквозь которую пробивался свет любопытного полумесяца, превратилась в серебристый балдахин над их головами. Коб и Санни сидели совсем близко друг к другу. Их руки порой соприкасались. Но они разговаривали — и только. Она рассказывала о своей семье, больше всего о младшем братике, о его проделках, тихо, будто побаиваясь, что ее крамольную речь могут услышать, передразнивала свою хозяйку вдову, ее выговор. Показала крохотную подушечку пальца и с самым серьезным видом объяснила, что может случиться, если порез придется между большим и указательным пальцами (столбняк — не иначе). В ответ Коб — а ему хотелось дать ей понять, что он много чего достигнет в жизни, расхвастался, рассказал, что разговаривал с правителем, обронил, что скоро разбогатеет, и на все лады расхваливал свой родной Нидеринг. Потом они поднялись и вернулись в город. И, не дойдя до первых домов, расстались. Она коснулась губами его губ, но так бегло, что лишь после того, как она убежала, он понял, что она его поцеловала.

А больше ничего и не было. Религия, христоверы и богобоязненные, Бог, в которого верила Санни и ее близкие, проклятия и заклинания, соблазны и посвящение в зрелость, магические силы и договор с дьяволом, — про это она не сказала ни слова. Смешно и думать, чтобы Санни, эта серьезная, улыбчивая, застенчивая болтушка, несколькими годами моложе его, девочка, рядом с которой он сидел на толстых корнях, прислонившись к стволу дерева, стала бы распространяться на подобные темы. (Вспоминая ту ночь, Коб готов был поклясться: привези его сейчас в Клаггасдорф, он мигом нашел бы место под тем деревом, если его еще не спилили.) Именно Коб, хотя и более сдержанный, поддался предосудительной страсти, Санни же, наоборот, воспротивилась его напору и утихомирила его, поставила на место, чтоб не вел себя не по возрасту. По прошествии времени поведение Санни можно было бы оценить как подарок, хотя тогда такой подарок его разочаровал.

А ту же самую Санни всего несколько месяцев спустя обвинили в делах постыдных, злобных и сатанинских.

Наговоры, ложь! Слова, которые ей приписывали, сказала не она, а он — он узнал свои слова. И слова эти он сказал не ей, а своему бывшему другу, Малахи, тому, кто стал обвинителем Санни.

Перебирая в памяти ту ночь, Коб осознал — и у него защемило сердце, — что помнит все, что было потом. Все, вплоть до мелочей.

Тогда, давным-давно, он даже не представлял, что будет потом вспоминать, и когда и при каких обстоятельствах. О будущем он тогда ничего не ведал.

Теперь-то он способен опознать этих преследующих его призраков. Пропущенные возможности, загубленные жизни, невысказанная правда, неприкаянные души, утраченные надежды — вот что такое эти возникшие из пространства несостоявшегося прошлого и неосуществившегося будущего призраки.

Теперь ясно, почему они явились к нему. А к кому им еще идти? Кто, кроме Коба, их узнает? Долго ли еще они будут преследовать его?

Малахи. Одного этого имени из трех легких слогов хватило, чтобы Коб задался вопросом: о каком Малахи идет речь? О его друге или его враге? О том, кто ожидал «знака», что будет ниспослан ему? Или о том, которому в конце концов ценою жизни Санни знак был ниспослан? О том, который стал впоследствии видным лицом, соратником повелителя Двуречья, его мечом в борьбе с христоверами?

Все это умещалось в одном и том же человеке, было взаимосвязано, и в итоге он стал тем, кем стал. Но понять, как это все сочеталось, можно было только много лет спустя. А прежде всякий поступок Малахи вызывал удивление и устоявшееся мнение о нем опровергал. Позже Коб осознал, что дружба с Малахи, которой он в ту пору гордился — потом он старался убедить себя, что дружил с «настоящим», или «истинным», Малахи (таким образом, в уме отвергая других, как самозванцев), — эта дружба с самого начала была заблуждением или ошибкой. Кобу следовало не обольщаться, а обратить внимание на то, как рад был Малахи подружиться с ним. С какой стати Малахи выбрал в друзья именно Коба: не потому ли, что Малахи в силу своей замкнутости и странностей характера не мог завести друзей в своем окружении? Кстати, то же в равной степени можно было сказать и о Кобе.

Задним умом всякий крепок, даже дурак, — пусть так: лучше понять поздно, чем никогда.

Коб и Малахи были друзьями не разлей вода года два или три. Малахи был чуть старше Коба и учился в единственном заведении города, где давали высшее образование. Как водится, школяры враждовали с подмастерьями. Подмастерья обзывали студентов снобами, слюнтяями, писунами и котами (не за их подвиги на сексуальном фронте, каковых, по слухам, и не наблюдалось, а за звуки, которые их хор издавал, распевая священные тексты). В отместку те обзывали подмастерьев вахлаками и дубинами. Но если подмастерья выкрикивали оскорбления как можно громче, так чтобы слышала вся улица, то студенты обзывали их только между собой, опасаясь кулаков.