золотом, это был опять его прежний мундир… Потом он сел на минутку в позолоченное кресло, которое прислонили к нише, и в это время вдруг запылали все остальные свечи, до сих пор невидимые, пространство наполнилось ангельским сиянием, а из команды золотых конусов вышли и стали перед нишей черно-желтая шапка и винтообразный конец серебряной палки. И как только они вышли, опять загремели органы, свод затрясся, будто стал раскалываться, и в воздухе замелькал дождь блестящих водяных капель. Они падали на дедушкину фуражку и грудь и оставались там, как маленькие радужные жемчуга. Дедушка улыбнулся и одну каплю, которая опустилась ему на лицо, незаметно стер. Потом раздалось недолгое пение, пение золотых конусов, а потом зазвучала серьезная, мрачная музыка — это не мог быть никто другой, как Бетховен. Музыка так потрясла людей, что многие за нашей спиной плакали. Мать держала платок у глаз и была очень бледна, мамин брат держал ладонь перед глазами. Мне показалось, что даже у Гини стояли в глазах слезы, но я, конечно, ошибался — Гини от музыки не расплачется просто так, хотя ее и любит. Отец стоял с ледяным спокойствием, с достоинством и серьезно. Та, за нами, брызгала слюной, хотя вообще-то молчала. Я не обернулся, но могу присягнуть, что слез у нее не было. Внезапно команда в конусах вышла из ниши, черно-золотая шапка с палкой подошла к дедушкиному креслу и худое, желтое лицо тихонько склонилось. Я подумал: дает дедушке знак, что пора…

И тут дедушку обступили адъютанты с саблями и крестами, дедушка встал с кресла и медленно подошел к нам. С улыбкой приложил руку к козырьку, но почти не касался его, и рука его дрожала. Потом сделал по направлению к нам еще шаг и подал нам руку. Мамин брат, мама, Гини и я поцеловали ее. Я обратил внимание, что рука старческая, морщинистая, но очень тонкая, с маленьким, скромным золотым перстнем. Отец ее энергично пожал и поклонился. Дедушка добро прищурил глаза и с каким-то покорным извинением и жалостью улыбнулся отцу. Кто бы мог подумать у Фоссальто, Монте Альтиссимы и Досс Альто, кто бы мог подумать… Но это было так давно, как и все, что прошло, а значит, почти неправдоподобно. Ведь и Его Величество, старый монарх, который наградил дедушку двумя высшими орденами, двадцать один год как умер… Я чувствовал, как костлявая позади меня раздувается от гордости, но не знал из-за чего. Конечно, у нее на голове была корона, но она не принадлежала к нашему кругу… Потом поручики подняли красно-белый флаг, который до сих пор неподвижно лежал посреди центрального нефа в сиянии свечей, среди цветов и венков, и в каменном полу появилось отверстие.

Золотые ризы склонили головы, в воздухе пронесся дождь водяных капель, потом все утихло и заиграли гимн.

А пока играли гимн и мы стояли по-военному «смирно», дедушка с рукой, отдающей честь и дрожащей у козырька, с улыбкой на прояснившемся лице и с огромной искренней радостью в глазах, какой я никогда в жизни не видел ни у одного человека, в последний раз посмотрел на нас, как мы тут все стоим перед ним, помотрел на мать, на отца, на меня, на Гини, на маминого брата, на дядей, тетей, двоюродных сестер, на генералов, полковников, на мужчин в цилиндрах, поглядел напоследок на своих адъютантов, которые совсем бледные стояли рядом с ним, держа сабли наголо, поглядел в последний раз на свои медали и ордена, которые держали на подушках молодые поручики, поглядел и на поручиков, благосклонно улыбнулся, слегка поклонился всем и потом среди цветов и венков, будто прося прощения, с тихой умиротворяющей покорной улыбкой стал спускаться по ступеням этого отверстия в полу, стал спускаться тихонько, совсем тихо, но совершенно один. Теперь ему уже никто не помогал, никто его не поддерживал, никто не сопровождал, и поручики с его медалями и орденами остались стоять на своих местах, и его адъютанты с саблями остались на своих местах, а он как стал спускаться, так стал потихоньку исчезать — сначала ноги, потом грудь, потом лицо… и наконец отдающая честь дрожащая рука с кончиками пальцев у околыша фуражки… Я обратил внимание, что его шаги вообще не были слышны. Вообще их не было слышно, будто ту лестницу, по которой он спускался, покрывала мягкая красная плюшевая дорожка или будто он хотел там внизу застать кого-то врасплох. Кого-то, кто там как раз зажигает свечу, ждет его, а свеча у него не хочет загораться, ведь внизу в отверстии не видно было ни единого проблеска света, все там было заключено в тяжелую, черную, непроглядную тьму. Однако лестница не была покрыта мягкой красной плюшевой дорожкой. Она была из холодного, голого камня…

Потом мы вернулись.

Потом наступил вечер и как гром среди ясного неба появился седовласый генерал. Конечно, рыцарь теперь уже не был нужен. Уже умолкли колокола, погасли свечи, и замолчал Бетховен… За столом генерал сидел рядом с нами. Напротив нас — костлявая с короной и золотым Лорнетом. Я даже не помню, что мы ели, кажется мясо раков. На десерт принесли торт со взбитыми сливками. Я даже не прикоснулся к нему. Костлявая затрясла головой и голосом, полным недовольства и гнева, спросила почему я не ем. Отец ответил, что я не ем потому, что не голоден… Когда же у нее из кончиков костлявых пальцев выпал лорнет и ее глаза впились в нас, я все понял… Это была настоящая живая смерть среди нас, она ходила за мной, стояла за мной, ела рядом со мной, сидела около меня, смотрела на меня и разговаривала. Ее тень не могла полностью закрыть этот край, где она находилась, но зато эта тень ложилась на всех сидящих за столом. Я чувствовал, что ее ненавидят все, так же как отец, что всем противен ее тусклый взгляд, хотя она и смотрела через лорнет из червонного золота… Прежде чем мы встали, она сказала каждому несколько слов на таком немецком языке, на каком здесь никто не говорит. Ей ответил седовласый генерал.

— Ваша светлость, — сказал он, вынимая монокль, и голос у него даже ни чуточки не дрожал, — пока над нами— чистое небо. Еще солнце светит у нас над головой. Что написано, то действует…

Она притворилась, как старая лошадь, а на другом конце стола, рядом с испанской гувернанткой, самый младший из мальчишек давился. Тортом из взбитых сливок…

На другой день, когда сумрак начал