— наверное, он привык снимать тяжелые картины. Первым был портрет красивого молодого мужчины с легкой улыбкой на губах и с золотой подвеской на красной ленте. Потом дворник схватил картину, которую подал отец, и поднял ее как перышко. Это была фотография президента республики на коне.

Хотя молодой мужчина с золотой подвеской на ленте был прославленным министром иностранных дел года 1810-го и стал потом вторым человеком в государстве, мать под маяком со звездой стояла как статуя и молчала, и процессия стояла, будто окаменела. Но зато в комнате мне послышался какой-то звук. Сначала я подумал, что это звучит рояль, стоящий в углу, — кто-то задел рояль, и дрогнула какая-то скрытая струна. Но как раз в этот момент возле рояля никого не было, только зеркало над ним, помнится, отражало транспаранты и хоругви — звук, должно быть, шел из соседней комнаты. Из бабушкиной комнаты, которая соприкасалась с этой выступающим углом и в которую мы должны были теперь перейти. Отец повернулся и посмотрел на картину, которая висела на стене справа. На ней улыбался монарх — старичок с розовыми щеками, фиолетовыми глазами и седыми бакенбардами. Улыбался нам детской невинной улыбкой. Он висел здесь, хотя даже наш собственный дедушка так и не удостоился места на стене.

— Иконостас — это еще не все, пан Грон, — сказал отец, — существуют вещи похуже. То и дело приходится некоторым объяснять о домовых и послушных козлятках. А станешь рассказывать глупости, давать ему постоянно маковый отвар и сделаешь его полным дурачком. Не попадал ли вам в руки когда-нибудь такой баловень?

— Попадал однажды в петле фантазер — бывший истопник из женского монастыря, спаси его душу, матерь божья! — оскалился Грон.

Отец кивнул, показал на портрет и сказал:

— Снимайте его. Не могут висеть на одной стене император и президент.

И хотя император умер двадцать один год назад, а президент всего лишь два года не был президентом, дворник снял императора…

Когда он опускал портрет вниз, стремянка покачнулась еще больше, чем в первом случае с министром, но Грон удержался и на этот раз. Был он сильным, мускулистым человеком, и теперь я заметил, что выглядел он довольно странно. На нем была какая-то красная островерхая шапка, которую носят гномы или козлоногие домовые, вроде колпака, а на теле какой-то красный наряд, похожий на трико, — таким я дворника еще никогда не видел. Он снял императора.

И хотя это был император, мать под маяком со звездою стояла как статуя и по-прежнему молчала.

Процессия напрасно на нее смотрела. В это мгновение в комнате опять раздался звук. Я тут же глянул на рояль. Возле него не было ни одной живой души, только зеркало, помнится, отражало неподвижные хоругви и транспаранты — сомнений не оставалось. Этот звук шел из бабушкиной комнаты, куда мы теперь должны были перейти. Я стал дрожать. Отец повернулся к дворнику, подал ему другую картину. Это была фотография второго президента, которого выбрали два года назад.

Дворник ее схватил и поднял как перышко. Повесил ее, и я вдруг заметил, что у него странные инструменты. Не то копье, не то алебарда — какой я не видел даже в музее средневекового оружия. Инструмент стоял у стремянки, но рассмотреть его у меня не было времени.

Пурпуровая стена, привыкшая к ярким портретам в тяжелых золотых рамах, стала совсем другой, когда на них появились серые в черных рамках фотографии. Стена казалась чужой, уродливой, ненастоящей. Отец отошел от стены и поднял голову. В процессии как будто зародилась новая надежда. Люди смотрели на отца, ждали, что он скажет. И отец сказал, нужно, мол, убрать и то, что стоит под императором и князем Меттернихом.

— Под президентами это не годится, — сказал он в тишину, протиснулся к столику, где был телефон, и вынул сигареты. — Спускайтесь, пан Грон, и покурите, — предложил он. — Сделаем перерыв. Позовите электрика, слесаря и маляра — они в ванной…

Дворник слез со стремянки, а красное, что было у него на голове, бросил на копье-алебарду, позвал электрика, слесаря и маляра и схватил сигарету. Мать продолжала молчать и не видела даже меня, хотя я к ней обернулся. То, что стояло под императором и князем Меттернихом и что необходимо было убрать, оказалось старинным стулом.

— Я с ума сойду от этого, — прошептала Руженка сзади меня, когда отец с дворником и с теми из ванной стояли у столика и курили, — уж скорей бы конец. Если так пойдет дальше, то квартира в один момент опустеет. У французского двора была слабость к качелям, или как он сказал? — зашептала она. — Здесь, чего доброго, будут камеры. — И еще раз повторила: отцу, мол, не нравится, что я здесь и все это вижу. Ему хотелось бы, чтобы я бегал с мальчишками на улице.

— Тогда зачем он это делает, если ему не нравится? — спросил я. — И вообще имеет ли все это какой-нибудь смысл? Мне кажется, что это не более как театральное представление.

— Представление? — переспросила она. — Но зачем? Для кого? Для нас? Для матери? Для какого-нибудь французского короля, о котором он все время говорит? Это бессмыслица. Может, для полицейских? — зашептала она. — Но на них он не слишком обращает внимание. А этого Грона я боюсь, — зашептала Руженка и махнула рукой по направлению к столу, где дворник курил рядом о отцом и с теми, из ванной. — Особенно боюсь, когда он говорит мне «барышня» и смотрит мне на шею. Сегодня, слава богу, он этого не делает.

Потом она отскочила от меня как мышь — отец, дворник и те, из ванной, кончили курить у столика.

Дворник снял с копья-алебарды красную островерхую шапку — колпак, надел его на голову, а старинный стул, который нужно было убрать, взял за спинку, украшенную резными ангелами. Мать и процессия следили за тем, как со стулом в руках он перешагнул порог, как, расставив ноги, вытолкал его перед собой в переднюю, где только что исчезли электрик, слесарь и маляр, как там, наверное, зацепился стулом за вешалку, которая стоит возле зеркала напротив часов. Мать была неподвижна как статуя и молчала. Молчала, хотя стул был императорский, с мягким сиденьем, четырьмя колесиками и спинкой с резными ангелами, и получили мы его в подарок. Отец вдруг сказал, что такой старый ободранный стул, у которого