Погрузились в автобус до «Штабов», купили в «Дэли» десять банок пива, поскольку с ним лекарство дает по башке сильнее, потом защемились в тихий уголок гостиной. Там и опрокинули сиропчик, суливший поднять нас над повседневными заботами нашего постполовозрелого возраста. На вкус он гадок, но перетерпеть вполне можно, если знаешь, что ждет тебя потом. Остальные гости тоже рассосались по углам, чтобы спокойно вкусить блаженство заката солнца вручную (кроме хозяина-джанки Джими Дантона, который находился в состоянии вечного полусна), и мы наслаждались тишиной и покоем. Нет ничего хуже болтливого укуренного собеседника, когда хочешь покайфовать от кодеина. Пока ждали, когда накатит, Брайан рассказал мне о том, что кварталом ниже живут мужик с бабой, которые пьют эту хрень уже несколько лет, всякий раз как потрахаются. Прошло еще полчаса, и Брайан полюбопытствовал, накрыло ли меня. «Начало крыть», — ответил я, и это было последнее, что мы смогли выдавить из себя за последующие семь часов. Наконец мы смогли поднять глаза и сделать по глотку пива. Брайан спросил: «Ну, как кроет?» «Кроет-кроет», — только и пробормотал я. «Кроет» — это мягко сказано. Мне вставило так, что сигареты сгорали до фильтра и обжигали мне пальцы, а я был не в силах хотя бы раз затянуться. Нас плотно держало еще добрых шесть часов, потом отпустило, и мы, с трудом выговаривая слова, поделились друг с другом, какие картинки, четкие, как в кино, всплывали у нас в голове.

Довольно часто странное желание одолевает меня на занятиях, особенно на первом с утра уроке по английскому. На сей же раз оно напало на меня во время индивидуальной работы в аудитории. Меня неодолимо тянет схватить автомат и открыть огонь. Не по людям или предметам, если только те не окажутся на пути. Не обязательно во что-нибудь попасть, я бы палил вверх. Просто популять несколько секунд, выпустить все патроны, и только. Не знаю, в чем причина, наверное, хочется разрядиться или что-то в этом роде. Странно. То же самое всякий раз, как засяду в туалете. Началось это еще когда я был совсем маленький. Запираю дверь и, если не читаю и тому подобное, начинаю воображать, что меня собираются атаковать немцы и у меня есть пистолет, чтобы защищаться. Потом размышляю о реальном оружии, которое будет в моем распоряжении, случись эта хрень, например, дубина или деревянная скалка, кусок водосточной трубы (отличная штуковина — металлическая и в натуре тяжелая... череп разнесет с одного удара), бутылки и прочая херня, но в основном думаю об огнестрельном оружии. А как посру — фантазии пропадают. Думаю, психиатр сказал бы, что это как-то связано с сексом. Знаю только, что подобные чувства приходят ко мне часто на уроках и всегда в сортире. Эдакая прикольная игра. Она приносит ощущение безопасности и готовности к бою, если вдруг Германия нанесет удар.

Мой друг-марксист из нашей школы по имени Банти сумел-таки уговорить меня посетить сходить сегодня очередной митинг коммунистической партии. Тот проходил на 11-й улице в каком-то засранном месте, носящем название Уэбстер-Холл. Тамошние чувихи напоминали Марию Магдалину нового образца. Все дружно ныли и распевали народные песни. Похоже, что одним из обязательных условий у них является требование быть уродом. На мне были надеты мои самые затрапезные шмотки и, тем не менее, я казался среди них Арнольдом Палмером[13]. Я поприкалывался на этих пидоров, однако от их охуительных спичей я завял окончательно. Вернулся домой и объяснил папаше, как государство угнетает и грабит пролетариат. «Я и есть пролетариат, а ты — кретин, — отвечал папаша, — и, по моему мнению, у этих уебков с башкой не в порядке. Так что, пиздуй к себе и делай уроки».

Чего-то я не понимаю в уродах из нашей частной школы. Их родители — самые богатые люди Нью-Йорка и его окрестностей, а мне нельзя даже оставить штаны в раздевалке и пойти спокойно принять душ, потому что кто-нибудь сразу начнет шарить по карманам. Та же херня с книгами: каждый, кто потерял учебник, одалживает его у меня. То есть я хочу сказать, что я, блядь, в этом заведении беднее всех и с меня умудряются что-то иметь. Не далее, как вчера, меня обули на пять баксов, а на прошлой неделе один хер спер у меня фасовку травы, которую я почти успел толкнуть. Но сегодня я отыгрался. Спрятался в раздевалке команды по борьбе на последнем уроке, потому что все равно туда не хожу: ведет занятия один лошара, который однохренственно не станет ябедничать директору, поскольку знает, чего ему от меня надо. Короче, я вдруг осознал, что команда имеет привилегию тренироваться раньше других, а передо мной находятся их замечательные незапирающиеся шкафчики, битком набитые всяким добром. Я занялся делом, предварительно заперев дверь и поставив моего несчастного одноклассника Дэвида Лэнга на шухер. Я разжился уже пятнадцатью баксами и обрабатывал один из последних портмоне, как Дэвид снаружи шепнул: «Тише, идет Бластер». Вашу мать, кто-то, наверное, успел стукануть Бластеру (это наш классный), и я прервал разграбление, поскольку он никогда не шляется в этой части здания, если только не затеял отлов прогульщиков. Услышал, как он по ту сторону зачитывает Лэнгу список, где значится моя фамилия, и спрашивает, видел ли тот кого. Лэнг отвечает отрицательно и уходит. А я рядом с одним из моих самых любимых мест, где можно сныкаться, и быстро принимаю решение: протискиваюсь в один из шкафчиков и как раз успеваю прикрыть за собой дверь. Слышу, что Бластер заглядывает, осматривается, но вроде остается довольным и идет дальше. Толкаю дверь, чтобы освободиться из этого тесного капкана, но, еб твою мать, этот проклятый шкаф не открывается изнутри! Я похолодел от панического ужаса при мысли об удушении этими взбешенными козлами. Я едва мог пошевелиться и продолжал надеяться, что Лэнг вернется, однако кричать нельзя, поскольку Бластер мог до сих пор быть неподалеку. В этой дыре в стене воняло, и, по-моему, мне прямо в яйца уперлось что-то острое, кажется, дротик. Я решил, что правильнее будет сохранять спокойствие, выход найдется. Прошло десять минут. Выход не придумался. И, забив на все, заорал. В комнате раздались шаги. «Я здесь, в шкафу», — крикнул я, и, слава богу, дверь распахнулась. Я, глотая воздух, вывалился из шкафа, хлопчатобумажные полосатые трусы свисали у меня с носа. Передо мной стоял недавно к нам переведенный индиец Рави Карри, сынок большой шишки в ООН и звезда команды по шахматам. Рави слегка смутило увиденное. Я продолжал сжимать в руке тот злосчастный кошелек и мне надо было срочно сваливать. «Спасибо тебе, Рави, чувак. Что только злоебучий народ не придумает, прежде чем впишет тебя в свою компанию», — проговорил я, швырнул в него трусы и со всех ног попиздовал в класс индивидуальных занятий. А на следующей неделе пришлось остаться после уроков за то, что забил на тот вонючий урок, но зато я разбогател на пятнадцать долларов. Правда, яйца до сих пор зудят из-за той херни в шкафу. Надеюсь, Рави не растрепал тем здоровым гондонам из команды по борьбе, что я был в комнате, когда они обнаружили факт грабежа. А если растрепал, я ему все пигарки поотшибаю и отправлю по частям назад в Бомбей.

Сегодня вечером играли в клубе имени Хораса Манна[14]. Мы с Марком отправились пошляться после школы и прочесывали Центральный парк в поисках стимуляторов. Я встретил одного довольно надежного чувака, сказавшего, что у него есть какие-то мощные стимуляторы и транки, и мы купили по десять штук каждого... стимуляторы перед матчем, транки — после, поскольку мы думали пойти, когда все кончится, в «Штабы» и попить кодеинчику. Нам надо будет поутихнуть после интенсивной игры, чтобы получить максимальный кайф от кодеина. Трудно это передать на бумаге. Короче, перед встречей мы собрались в раздевалке употребить запас, ведь Энтон Ньютрон и Дэвид Лэнг тоже скидывались и желали получить свою долю. Я раньше таких таблеток не встречал, но тому челу я доверял, поскольку знал, он не станет нас наебывать прежде всего потому, что я знаю, где он живет, так что попробовал бы он нас кинуть. На ладони у меня лежали двадцать таблеток, точнее, капсул... десять красно-черных и десять бледно-розовых. «Кстати, Марк, которые из них возбуждающие?» — как бы между прочим поинтересовался я. Он вздохнул и ответил: «Я не спрашивал, думал, ты знаешь». Дело хреновое, как нетрудно догадаться. Тут вмешался Лэнг и заявил, что возбуждающие — это красно-черные, но он не берется утверждать наверняка. — «Ты точно уверен?» — спрашиваю я. — «Не уверен. Мне так кажется», — последовал ответ». — «А мне кажется, что возбуждающие — это розовые», — встревает Ньютрон. — «С чего ты взял?» — «Розовый ассоциируется у меня с чем-то легким и радостным, а цвет других — мрачный, будто бы они способны тебя убить наглухо». — «В этом что-то есть», — высказался Марк. — «Блядь! — не выдержал я, — Что за охуительная теория! Нембуталы — бледно-желтые, а с них убьешься так, что мало не покажется». — «Может, эти тускленькие — Секонал?» — «Нет, эти слишком светлые, а если цвет тусклый, значит, колеса убийственные». — «Херня». — «Да пошел ты на хуй». — «Ладно! Всем заткнуться», — я все-таки придумал, как разрешить спор. Мы придумали, как разберемся. Положили по таблетке каждого вида в шапочку Лэнга, Марк выберет, и мы съедим те, которые он выбрал. Он вытянул черно-красные, и после некоторых колебаний мы закинули по две штуки. Тем и удовлетворились, на минутку присели. Остальные игроки команды были уже наверху, тренер Дадли Дулитл послал за нами менеджера. Мы поднялись к нашим, раза по три забросили мяч в кольцо с целью разминки, и тут со всей дури прогудел сигнал, мы скучились вокруг Дулитла, чтобы он дал нам последние указания: «Становишься там, прикрываешь его, если столкновение один на один, применяем модель 3-2, которую мы отрабатывали... ля-ля-ля-ля...» Разумеется, мой обычный индивидуальный план игры заставляет эти советы мгновенно испариться. Его суть такова: «Если мне достанется этот злоебучий мяч, я его забрасываю, и пусть они применяют хоть миллион защит». Выходим на площадку, незамедлительно перегоняем Горацио Манна и занимаем место в центре, мы с Энтоном Ньютроном начинаем изо всех сил забрасывать крутые мячи и к концу первой четверти счет 23-16 в нашу пользу. Потом раздался свисток о начале второй четверти и во мне зашевелилось что-то странное, поползло по всему телу от головы к мизинцам на ногах. Когда объявили нарушение, я стремительно взглянул на Марка, Лэнга и Ньютрона. Марк приблизился ко мне и медленно пробормотал низким голосом: «Чую, понимаешь ли, что выбрал не ту пилюлю». Я уже понял. Двух мнений быть не могло — мы слопали самые депрессовые депрессанты, что есть на свете. В ногах появилось ощущение, что кто-то пробуравил дырки в верхней части бедер и залил в них по несколько галлонов жидкого свинца. Казалось, что на башку взвалили скалы Гибралтарского пролива... а Лэнг и Ньютрон посмотрели на меня выпученными глазными яблоками и кивнули с таким видом, будто говорящим: «Ты козел, что придумал эту хуйню с вытягиванием из шапки». Чувак забил штрафной, я двинулся подобрать мяч, но сумел оторвать ноги от земли лишь на полдюйма. Один игрок из команды соперников, которого в нормальное время я всегда обгонял со скоростью света, проплыл мимо меня и запросто забросил еще один мяч. Все стало печально и убого, за целую четверть мы набрали всего три очка. Когда прошло пол-игры, то мы едва стояли, нас сделали на восемнадцать очков. Внизу, в раздевалке, во время перерыва с нами побеседовал тренер Дулитл, которого не удивишь даже танком, въезжающим к нему в кабинет. На его разгневанном лице сменилось девять оттенков пурпурного, он велел нам четверым одеться, очистить помещение и в понедельник утром прийти вместе с ним на беседу к директору. Мы послушались... оделись максимально быстро, насколько нам позволяли рефлексы, свалили и сели на такси до квартала, где я живу, чтобы потом двигаться в «Штабы». Все одновременно срались насчет того, кто был прав, а кто нет, напрягались по поводу ожидающей нас в понедельник вздрючки и иногда вдруг начинали истерически ржать над тем, как все было смешно и глупо. Наконец, мы надолго замолкли, подъезжая к «Штабам», и первым лед разбил Лэнг: «Господи, вот бы я превратился в камень и забыл про всю эту фигню». Я взглянул в его сторону. Марк в это время похрапывал, этот козел полностью отрубился... «Лэнг, — покачал я головой, — ты настоящий гондон. Понимаешь, блядь, просто гондон».