Пауза, которую сделал Рустико после этих слов, только усилила смущение дожа, ему показалось, что его стыд заполнил все помещение. Терпеть это и дальше Мательда не смогла. Она отодвинула в сторону доску для чертежей вместе с циркулем, линейками и перочинными ножами.

— Это вы, Рустико, кое-что забываете! А именно — как нужно вести себя по отношению к главе города!

От неожиданности трибун выпрямился.

— Думаю, это не лучшая идея, что ваша дочь присутствует при деловых разговорах, — сквозь зубы процедил он. Это обращение лишь по форме относилось к дожу, на самом деле слова трибуна адресовались Мательде.

Джустиниано потер затылок и просящим взглядом посмотрел на дочь. Она подошла ближе и встала перед его рабочим столом.

— Зачем же моему отцу быть дожем, если он всегда только исполняет волю трибунов? — начала она. — Дож не имеет права читать письма, а также писать их. Он имеет право только предлагать решение, но не принимать его. Дож даже не может встречаться с послами и тем более брать подарки от них!

Рустико предостерегающе поднял руку.

— Это неправда. Дож вправе принимать цветы, благовонные растения и розовую воду. Все остальные подношения должны направляться в казну города.

— Наверное, вы хотели сказать, что эти подарки — золото, украшения — могут делить трибуны между собой? Да вот хотя бы это кольцо, — указала Мательда на все еще поднятую вверх руку Рустико. — Откуда оно у вас, трибун?

В мясистый палец Рустико был буквально вдавлен, так, что уже и не снимешь, перстень с большим сверкающим изумрудом цвета лагуны.

— Это наша семейная реликвия. — Трибун поспешно одернул руку и спрятал ее за спиной. — В каких позорных делах вы меня обвиняете!..

Теперь, когда она отвлекла внимание Рустико и он оказался на достаточном расстоянии, чтобы не мог быстро дотянуться ни до стола, ни до Мательды, она схватила со стола письмо из Византии, отскочила на несколько шагов назад и повернула его к свету.

— Вручить лично секретарю дожа Риво Альто, — прочла она вслух. — Кто же возвысил вас до этой должности, Рустико? — сжала губы Мательда.

Рустико быстро обошел вокруг стола и приблизился к Мательде. Но, прежде чем он успел добраться до нее, она подскочила к одному из оконных проемов и вытянула руку с пергаментом наружу. Послание развевалось на ветру.

— Вы на это не решитесь! — вскричал Рустико, но все же не рискнул больше сделать ни шага.

За его спиной приподнялся со своего места Джустиниано, маленький и потерянный за своим огромным письменным столом.

— Оставь это, Мательда! — произнес он, с трудом выдавливая из себя каждое слово.

— Послушайте вашего отца, — прорычал Рустико. — Вы уже натворили достаточно вреда тем, что пообещали доставить в город мощи святого Марка. Не подвергайте опасности себя и дожа.

— Это что, угроза? — Мательда отвела руку и теперь держала письмо, играючи помахивая им перед своим лицом, как веером. — Тогда расскажите подробнее, каковы ваши планы и что вы намерены предпринять вслед за вашими словами…

И после этого она выбросила письмо в окно.

Рустико кинулся к подоконнику — послание плавно опускалось вдоль каменной стены. В следующий момент трибун выскочил через дверь наружу.

Мательда торжествующе посмотрела на отца. Но дож уже, казалось, не замечал ее. Он сидел за письменным столом, обхватив голову руками.

— Наверное, твоя мать гордилась бы тобой, — произнес он. — Но мне ты приносишь одни неприятности.

— Зато я спасла твою честь, — ответила Мательда, справившись с комом в горле. — И мы избавились от трибуна.

Закрывшись руками, дож заговорил с болью в голосе и не вполне членораздельно:

— Я… т-тебя об этом не просил. Рустико прав… Нич-чего, кроме несчастья, не приносит уч-частие женщин… в правительственных делах.

На какой-то момент Мательда будто окаменела. До сей поры она верила, что отец поддерживает ее в борьбе против произвола трибунов. А сейчас… Оказывается, Джустиниано больше прислушивается к вою волков, чем к советам собственной дочери.

Как всегда, когда жизнь ставила ее перед тяжелым выбором, она поджала нижнюю губу. Что ж, если отец не хочет услышать ее, значит, ей не остается ничего иного, как действовать без его согласия. В конце концов, речь шла о чести семьи и благополучии всего города, не говоря уже об их, двоих, будущем!

Она подошла к своему столику, сложила свой рисунок, сунула его себе за пояс и оставила дожа наедине с его отчаянием.

Мательда спускалась вниз по ступенькам из серого гранита. «Письмо! — пульсировало у нее в голове. — Может быть, я найду его раньше, чем успеет подобрать Рустико из Маламокко». Интерес трибуна к этому посланию был из ряда вон, и это пробудило в девушке любопытство.

Будучи внучкой бывшего дожа, она с самого детства знала все особенности дворца. Хотя здание еще нельзя было назвать старым, но ступеньки лестницы были уже потемневшими и кое-где выщербленными. Камень, который стирается? Ее это очень удивляло, еще когда она была ребенком. Но за последние несколько дней она поняла, что политика — это такое дело, которое ложится на плечи людей тяжким грузом, таким тяжким, что даже гранит у них под ногами истирается в порошок. Мательда представляла себе фигуры целых поколений властителей — как они, согнувшись под грузом ответственности, поднимались и спускались по этим ступеням. Нет, нельзя, чтобы с отцом случилось такое!

Как в те годы, когда эта лестница казалась ей вызовом для ее маленьких девчоночьих ног, Мательда играючи перепрыгивала через блестящие камни, сразу через две-три ступеньки, и срезала углы, пока не очутилась в вестибюле перед выходом на улицу. Там она заметила трех уткнувшихся в угол свиней. Тесно прижавшись друг к другу, они искали защиты от колючего зимнего ветра, который дул со стороны площади перед дворцом. Везде в городе было полно этих животных. Они валялись в грязи рядом с каналами, рылись на лужайках и в рощицах, которых на острове было совсем немного, и зачастую забирались в дома в поисках пищи и тепла. Нередко эти непрошеные гости потом оказывались в желудках своих новообретенных хозяев. Вообще-то, свинья принадлежала тому хозяину, чье клеймо было у нее на спине, но, как только животное оказывалось на свободном выгуле и проникало в чужой дом, ее владельцем сразу же становился хозяин этого дома. По крайней мере, так гласило Венетское право — один из самых первых кодексов.

Мательда любила этих беззлобных животных. Здесь, в вестибюле дворца, она остановилась и задумчиво посмотрела на трех прижавшихся друг к дружке свиней. «Они такие мирные, — подумала она, — и тем не менее мы их убиваем. Нет, — поправила она себя, поразмыслив, — мы убиваем их, потому что они такие добродушные. Они такие, как мой отец. Или он перестанет быть таким мягким, или трибуны убьют его, как животное».

Когда охранник зашел с улицы и обнаружил свиней, он начал выгонять их своим копьем, пока все трио с хрюканьем и визгом не выскочило через ворота на улицу. Мательда пошла за ними. Яркий дневной свет на какой-то момент ослепил ее, и она закрыла глаза. Теперь она слушала шум города: шум прибоя, крики чаек, пение ветра в камыше. Так звучала музыка ее жизни, эти звуки постоянно сопровождали ее и днем, и ночью. «Какой мрачной, наверное, должна быть жизнь в другом месте, где не слышно этих звуков!» — представилось Мательде.