Как и каждый год, Якову предложили жить в хате вместе с хозяевами. Но он пошел на свое старое место в овин. Он устроил себе постель из соломы. Ванда набила сеном подушечку. Для укрывания Яков взял из стойла попону. В овине не было окна, но дневной свет проникал сквозь щели в стенах. Как ни странно, Яков теперь тосковал по горе. Наверху все же было лучше, чем внизу. Гора отсюда казалась далекой, чужой, огромной, в шапке из туч, с убеленной бородой… У Якова душа разрывалась. Где-то там у евреев праздник Симхат Тора, в синагогах кружат вокруг амвона, подняв над головой свиток Торы, мальчики несут флажки, к которым прикреплены яблоки или свечи, девушки целуют Тору, народ танцует, поет, идет из дома в дом, где всех угощают вином, медом, струделем, пирогом. На этот раз по счету Якова праздник приходился на пятницу, так что мужчины там заблаговременно испросили соответствующего разрешения, чтобы в праздник сготовить на субботу. Женщины в нарядных кофтах и юбках засовывали в печь чолнд… Все это здесь казалось Якову сном. Словно прошло с тех пор, как его вырвали из дому, не пять лет, а пятьдесят… Остались ли хотя бы в Юзефове евреи? Оставили ли погромщики Хмельницкого кого-нибудь в живых? И в состоянии ли спасшиеся евреи радоваться Торе, как в былые времена? Ведь все они потеряли своих близких… Яков стоял у двери овина и смотрел, как падает снег. Одни снежинки падали сразу, другие сначала кружились в вихре, как бы пытаясь снова вернуться на небо. Снег покрыл гнилую солому крыш, нарядил каждое бревно, каждую жердь, каждое сломанное колесо, каждую щепку. Петухи кукарекали зимними голосами…

Яков вернулся в овин. Вдруг ему пришли на ум строки религиозного гимна, о котором он не вспоминал все пять лет.

Соберитесь, ангелы,

И скажите друг другу:

Кто Он и каков Он,

Который поднимается ввысь

И спускается имело и уверенно…

Яков стал тихонько напевать. Обычно в праздник Симхат Тора даже сам кантор, когда исполнял это, был под хмельком. Каждый год раввин предупреждал, чтобы священнослужители не творили молитвы, если они навеселе. Тесть Якова был арендатором у помещика, он занимался винокурением. Возле двери, рядом с рукомойником, стоял обычно бочонок с торчащей в нем соломинкой и тут же висел копченый бараний бок. Когда заходил бедняк, он творил благословение и сам себя угощал водкой и закуской…

Яков сидел в сумраке наедине со своими мыслями, когда открылась дверь и вошла Ванда. Она несла два куска дубовой коры, веревки и тряпки.

— Я сделаю тебе лапти.

Ему пришлось протянуть ей ноги, чтобы она могла снять мерку. Он чувствовал себя неловко — его ноги были грязные. Но она прикоснулась к ним своими теплыми пальцами, положила их к себе на колени, гладила. Затем приложила кору к его стопам и острым ножом обрезала ее по их форме. Она долго возилась, и видно было, что ей это доставляет удовольствие. Но вот лапти были готовы. Она велела ему встать и пройтись, чтобы проверить, не жмет ли нигде — точь-в-точь как это делал Михл-сапожник в Юзефове, когда приносил Якову обувь для примерки.

— Тютелька в тютельку, правда?

— Да, хорошо.

— Что же ты, мой Яков, такой скучный? Теперь, когда я рядом, я буду следить за тобой. Мне не придется лазать к тебе на гору. Ведь мы теперь дверь в дверь…

— Да.

— Ты совсем не рад? А я так ждала этого дня…

Рассвет был темным и походил на вечер. Солнце в небе мерцало огарком. Загаек с дружками отправился в лес на медвежью охоту. Стефан, сынок Загаека, расхаживал по селу в высоких сапогах, в бобровой шапке-ушанке, в бараньем полушубке с красной вышивкой. В правой руке он держал плетку. Мужики называли Стефана "вторым татулей". Он с малолетства имел сношения с женщинами и уже успел наплодить байструков. Стефан был коренаст, с прямоугольной головой, курнос как мопс. Подбородок у него был вздернутый с углублением посредине. Он имел славу наездника, занимался с отцовскими собаками, ставил капканы на зверей и птиц. Как только отец ушел на охоту, он принялся хозяйничать. Он заглядывал в хаты, все вынюхивал своими широкими ноздрями, все искал. Всегда можно было найти у мужика что-нибудь, что по закону принадлежало помещику. Вот он зашел в кабачок и заказал себе водку. То, что трактирщицей была его родная сестра, побочная дочь Загаека, не помешало ему кончиком плетки приподнять подол ее платья.

Прошло немного времени, и он уже был возле хаты Яна Бжика. Когда-то Ян Бжик был уважаемым на деревне хозяином. Он принадлежал к тем мужикам, которым Загаек покровительствовал. Но теперь Ян Бжик стар и болен. В тот же день, когда вернулся со скотом с горы, он слег и целые дни проводил на печи, все более обессилевая. Он кашлял, плевал и то и дело что-то бормотал про себя, лежал щуплый, исхудавший, с длинными космами волос вокруг плеши. Лицо красное, словно освежеванное, щеки впалые, выпуклые глаза затянуты кровавыми жилками, а под глазами мешки. В нынешнюю зиму Ян Бжик был уже так слаб, что с него сняли мерку для гроба. Но он снова пришел в себя и лежал лицом к горнице, один глаз слеплен, другой открыт. Тяжко больной, он не переставал следить за хозяйством и не пропускал ни одной мелочи. То и дело слышался его хрип:

— Никуда не годится… Безрукие!…

— Не нравится, так слезай с печки и делай сам — огрызалась Бжикиха, маленькая, чернявая, наполовину плешивая, с лицом, усеянным бородавками, с раскосыми, как у татарина, глазами. Между женой и мужем не было мира. Бжикиха открыто говорила, что супруг ее уже изъездился и что ему пора на покой.

Бася, коренастая, темная, скуластая, с прорезями глаз, как у матери, была известной лентяйкой. Она могла сколько угодно сидеть на постели, уставившись в пальцы собственных ног и время от времени засовывая руку за пазуху в поисках вшей.

Ванда возилась у печи. Лопатой доставала буханку хлеба. Хозяйничая, она потихоньку повторяла сказанное ей Яковом — что мир сотворил всемогущий Бог, что Адам и Ева были первыми людьми, что Авраам первый узнал Бога и что Иаков — праотец всех евреев. Ванда никогда ничему не училась. Слова Якова впитывались в ее мозг, как дождь — в сухое поле. Она даже запомнила названия племен и историю о том, как братья продали Иосифа в Египет. Стоявший у двери Стефан прислушивался к ее бормотанию.

— Что это ты разговариваешь сама с собой? — спросил он. — Ворожишь, что ли?

— Не держи дверь открытой, паныч, — сказала Ванда, — холод входит.

— Ты горячая, так быстро не замерзнешь. И Стефан вошел в хату.

— Где раб, еврей этот?

— В овине.

— Он не хочет зайти в дом?

— Не хочет.

— Говорят, ты с ним спишь.

Бася хихикнула, обнажив широкие, редкие зубы. Она злорадствовала, что заносчивой ее сестре попало. Бжикиха приостановила веретенное колесо.

Старый Бжик заворочался на печке среди тряпья. Ванда метнулась, как ужаленная.

— Мало что злые языки болтают!