— Ладно, я пойду с вами, но есть не буду.

— Идем, идем! Берите его! Жид, жид! — слышались возгласы. К Якову потянулось множество рук, чтобы тащить его. Хлев находился на бугре, и Яков то бежал, то падал. От этого сброда разило потом, мочой и еще чем-то тошнотворным, чему он не знал названия. Словно их тела заживо гнили. Яков аж задохнулся. Крики были не лучше запахов. Девки надрывались со смеху. У многих смех переходил в плач. Парни ржали, гоготали, валились друг на друга, лаяли по-собачьи. Когда кто-нибудь падал, другие не поднимали его, как это обычно делают пьяные, а шли по нему. Яков был полон душевного смятения. Как это возможно, чтобы человек, созданный по образу Господню, так низко пал! У них ведь есть отцы, матери, они не лишены мозга и сердца, глаза их глядят на мир Божий…

Они привели Якова к месту с вытоптанной травой, обугленными поленьями, золой, грязью, блевотиной. Здесь стояла бочка с водкой, на три четверти уже опустошенная. На земле сидели захмелевшие музыканты с барабаном, свистульками и козлиными рогами, напоминающими еврейский шофар. Один держал цимбалы со струнами из бычьих жил. Каждый в этой толпе пьяных "веселился" на свой манер. Кто хрюкал поросенком, кто лизал землю, кто бормотал, обращаясь к камню. Многие валялись трупами. На небе была полная луна. Девка, прижавшись к стволу дерева, надрывно рыдала. Кто-то натаскал ветвей и подбросил в потухающий костер. Сухие ветки вспыхнули. Кто-то пытался затушить костер, мочась в него, но спьяна попадал мимо. Распутницы смеялись, хлопали в ладоши, издавали призывные возгласы так, что Яков, привыкший за последние годы ко всему, содрогался, как в каком-то кошмаре…

Ну да, вот это оно и есть! Такие же непотребства, наверное, совершали те семь народов, — говорил себе Яков. — Поэтому было приказано: "Ло тхиа кол нэшома"… Яков, будучи еще мальчиком, сетовал на Бога: зачем истреблять целые народы? Чем виноваты малые дети? Теперь, когда Яков наблюдал это сборище скотов, он понял, что бывают нечистоты, которые не смыть никакими водами, — их надо уничтожить, выжечь. Что, например, можно поделать с этими дикарями? Из них выпирало язычество древних тысячелетий. В заплывших кровью, выпученных глазах — похоть и оголтелость. Кто-то поднес Якову кружку водки. Яков глотнул. Это была не та водка, которую употребляли в Юзефове, а какая-то отрава, обжигавшая губы. Она драла легкие, жгла внутренности, словно раскаленный свинец, что в стародавние времена вливали в горло приговоренным к казни. Якова охватил страх: не дали ли ему яду? Не пришел ли его конец? Он морщился, содрогался. Пастухи подняли крик:

— Дайте ему еще! Напоите этого еврея! Накачайте его!…

— Свинины, свинины! Дайте ему свинины! — орал кто-то.

Пастух с рябым лицом, похожим на терку, пытался впихнуть Якову в рот кусок колбасы. Яков оттолкнул его. Тот упал и остался лежать колодой.

— Эй, он убил его!

Этого мне еще не хватало… пролить кровь… — Яков на подкашивающихся ногах подбежал к упавшему. Слава Богу, тот был жив! Он лежал и изрыгал проклятия. Губы его были покрыты пеной. Он все еще сжимал в пальцах кусок колбасы. Кто смеялся, кто выкрикивал бранные слова:

— Жид! Богоубийца! Паразит! Паршивец! Стервец!…

Поодаль какой-то пастух набросился на девку, пытался овладеть ею, но был так пьян, что не мог. Они барахтались словно кобель с сукой. Остальные вокруг подбадривали его выкриками, глумились, плевались, гримасничали… Девка-урод с прямоугольной, всклокоченной головой и зобом, сидела на пне, причитала, повторяя все одни и те же слова. Она заламывала руки, длинные как у обезьяны и широкие как у мужчины. Ногти на ее пальцах отгнили. Ноги были покрыты нарывами, стопы — плоские как у гуся. Вокруг нее толпились, пытались утешить ее. Кто-то дал ей водки. Она разинула кривой рот с единственным зубом и взвыла еще громче.

— Ой, Отец родимый…

Значит, она тоже взывает к Отцу, — сказал себе Яков, — и она знает о том, что есть Отец в небесах… Он преисполнился великой жалости к этому созданию, которое вышло из материнского чрева таким уродом, настоящим ублюдком. Кто знает, на кого загляделась мать — кто знает, чья грешная душа вселилась в нее! Это был не просто плач, а рыдания существа, узревшего вдруг пропасть страданий и знающего, что нет спасения… Это животное вдруг каким-то чудом осознало скотство в себе и зарычало на свою судьбу…

Яков хотел приблизиться к ней, утешить ее, но по ее полуприщуренным глазам он увидел, что муки не смягчили ее жестокости — того и гляди, еще бросится на него, как шальная. Яков опустился на камень и стал бормотать стих из Псалмов: "Боже, как много врагов у меня, сколько их восстает против меня! Многие утверждают, что нет исцеления для моей души…"

Среди ночи пошел дождь. Сверкнула молния, и на мгновение озарила хлев, коров, навоз, глиняные горшки. Потом ударил гром. Яков совершил омовение рук и произнес два благословения: "… Творящему первозданные силы природы" и"… Тому, чьей силой, чьих могуществом полнится мир". Ветер распахнул дверь хлева. Лил ливень, барабанил по крыше, точно град. Яков пошел закрыть дверь. Дождь хлестал его тысячами кнутов. И среди лета случались такие ливни. Но сейчас Яков боялся, что непогода продержится долго. Так оно и случилось. Ливень через некоторое время прекратился, но небо оставалось обложенным тучами. С гор потянуло ледяным холодом. На рассвете снова полило. Где-то взошло солнце, но утро походило своей темнотой на вечер. О том, чтобы рвать траву, не могло быть и речи. Коровы ели из вороха травы, заготовленной им на субботу. Яков разложил на камнях костер из сухих веток, чтобы стало хоть немного уютнее. Он сидел возле огня и молился.

Обратив свое лицо на Восток, он произнес "Шмоне-эсре". Одна из коров повернула голову, поглядела. Из крупного ока печально струилась тупая покорность. На черной, влажной морде было выражение досады. Якову порой казалось, что коровы про себя думают: почему это ты — человек, а мы коровы? Где тут справедливость?… Он принимался тогда гладить их, ласкать, потчевать вкусными кореньями. Он мысленно молился за них. — "Отец в небесах, Ты ведь знаешь, для чего Ты их создал. Они — творение рук Твоих. Когда наступят мессианские времена, они ведь тоже найдут избавление…"

Помолившись, Яков поел хлеба с молоком, а потом закусил яблоком, оставленным для него накануне Вандой. Если дождь будет лить весь день, Ванда к вечеру не придет. Ему придется довольствоваться одной простоквашей — блюдом, от которого его уже воротило. Поэтому он подолгу жевал каждый кусок, чтобы полнее почувствовать вкус. Живя у отца, а потом у тестя, он никогда не подозревал, что у человека может быть такой аппетит и что хлеб с отрубями так необыкновенно вкусен. Ему казалось, что буквально с каждым глотком у него прибывают силы.

Дверь была открыта, ветер улегся, и Яков то и дело выглядывал во двор. Возможно, все же прояснится? Рано еще для осенних дождей. Но дождь лил и лил. Дали, которые виднелись отсюда в ясные дни, исчезли, и ничего не осталось кроме плоского холма, на котором стоял хлев. Все испарилось, стерлось: небо, горы, овраги, поросшие лесом кручи. Лил дождь, и клубы тумана волочились по земле. Обрывки его дымились на ветвях сосен. Яков только здесь, в своем изгнании постиг суть таких понятий, как непроницаемость и скудость, о чем он читал в свое время в каббалистических книгах. Недавно вокруг еще было светло. Теперь все покрыто мраком. Дали сократились, сплющились, высоты распались, словно полотнища шалаша, реальность потеряла свое значение, свою силу. Но если столько красоты может в единый миг скрыться из глаз, которые из плоти и крови, что уж говорить о взоре души? Выходит, каждый судит по своим возможностям и ничего более. Бесчисленное множество народов, храмов, ангелов, серафимов и святых духов окружает нас, но мы их не видим, потому что грешны и погружены в чувственный мир.