Перед отъездом из России Борис телеграфировал родным о том, что очень надеется во время своего краткого пребывания в столице Германии повидаться с Жозефиной, Фредериком и родителями. Розалия и Леонид в то время жили в Мюнхене и, увы, были недостаточно крепки здоровьем, чтобы совершить спонтанную поездку в Берлин. Но Жозефина и Фредерик сразу же выехали ночным поездом из Мюнхена, прибыли следующим утром в семейную берлинскую квартиру и стали ждать приезда Бориса.

Жозефину обеспокоила какая-то новая хрупкость в эмоциональном состоянии старшего брата. Он неважно себя чувствовал уже не один месяц, измученный и подавленный сталинским террором в отношении писателей и собственными внутренними терзаниями. Несмотря на то что на следующий день, представляя Бориса на писательском конгрессе, его назвали «одним из величайших поэтов нашего времени», он стыдился своей громкой славы. Впоследствии Борис писал отцу, что все это мероприятие оставило у него «горчайший осадок[89] ужасной раздутости, невозможной переоцененности и неловкости и, что хуже всего, какой-то золотой неволи и неведомо кем навязанной задолженности». Нервное истощение и депрессия настолько сильно сказались на нем, что, услышав требование отправиться в Париж на конференцию, он позвонил секретарю Сталина и пожаловался, что слишком болен для этой поездки. «А если бы была война[90] и вас призвали на службу, вы бы поехали? – спросили его. Борис ответил утвердительно. – В таком случае считайте себя призванным на службу».

На следующий день для него был спешно приобретен «парадный» костюм – не по размеру и скверно на нем сидевший, – а два дня спустя, около полудня, он уже прибыл на такси в квартиру родителей в Берлине, которую Жозефина и Фредерик открыли, готовясь к его приезду. «Я не помню[91] ни первых слов брата, ни его приветствия, ни как мы обнялись; все затмила странность его поведения, – вспоминала Жозефина. – Он вел себя так, будто мы расстались всего пару недель, а не двенадцать лет назад. То и дело разражался слезами. И им владело лишь одно желание: поспать!»

Жозефина и Фредерик задернули шторы и настояли, чтобы Борис лег на диван. Они сидели с ним два или три часа, пока он спал. Жозефина тревожилась все сильнее, поскольку знала, что Борис к шести часам вечера должен быть на вокзале Фридрихштрассе, а поговорить им так и не удалось. Проснулся Борис чуть посвежевшим; однако Фредерик стал уговаривать его еще немного отдохнуть и продолжить путь в Париж следующим утром. Они втроем поехали на метро в советское посольство, чтобы просить для Бориса разрешения переночевать в Берлине. Несмотря на уверения Фредерика, что его зять не в состоянии продолжить путешествие, в просьбе было отказано.

По пути на вокзал они остановились в безымянной гостинице, чтобы перекусить. Сидя в баре для посетителей, через который то и дело проходили туда-сюда постояльцы, Жозефина заметила, что лицо брата омрачено печалью. Время от времени он принимался говорить привычным гулким голосом, жалуясь на предстоящую поездку в Париж. Когда Фредерик отправился на вокзал, чтобы навести справки, Борис в последний драгоценный час, который ему оставалось провести с сестрой, наконец раскрылся перед нею. Не обращая никакого внимания на сновавших вокруг людей, они сидели рядом, и расстроенный писатель пытался совладать с эмоциями и сдержать слезы.

И вдруг Борис заговорил с абсолютной ясностью. «Он сказал: «Знаешь,[92] я обязан этим Зине – я должен написать о ней. Я напишу роман… Роман о такой девушке… прекрасной, запутавшейся. Красавица под вуалью в частных нумерах ночных ресторанов… Ее кузен, гвардеец, водил ее туда. Она, конечно, не смогла устоять. Она была так молода, так невыразимо привлекательна…» Борис, который еще не повстречался с Ольгой Ивинской, имел в виду свою вторую жену, Зинаиду Нейгауз, на которой женился годом раньше. В этом браке уже появились трудности, что вызывало у Бориса острое чувство вины и беспокойства, не в последнюю очередь потому, что он бросил первую жену ради Зинаиды, которая тогда была замужем за его другом, выдающимся пианистом Генрихом Густавовичем Нейгаузом.

Жозефина была ошеломлена: «Я не могла поверить[93] своим ушам. Неужели человек, каким я его всегда знала, уникальный, стоявший выше банальностей и тривиальностей, выше легких путей в искусстве и выше дешевых сюжетов – этот человек ныне забыл о своих строгих творческих принципах, намереваясь посвятить свою неподражаемую прозу предмету и мелкому, и вульгарному? Уж конечно прежний Борис ни за что не взялся бы за одну из тех сентиментальных историй, расцвет которых пришелся на перелом столетия!»

Через час, глотая слезы и махая вслед брату с платформы, Жозефина старалась запечатлеть в памяти измученное лицо Бориса, стоявшего у окна отходящего поезда. Она сжимала руку Фредерика, который кричал вслед зятю: «Ложись спать[94] немедля!» Однако летний вечер только-только начинался. А потом Жозефина в последний раз в своей жизни услышала характерный гулкий голос Бориса: «Да… если бы только я мог уснуть…»[95]

В личной жизни Борис был человеком противоречивым – на многих уровнях. Его неотступно терзало чувство вины за то, как он обошелся со своей первой женой – и, чувствуя себя эмоционально «издерганным», он не мог плодотворно работать. Родители были горько разочарованы тем, что по пути в Россию после завершения писательского конгресса в Париже он не заехал в Мюнхен, хоть и обещал им, что постарается это сделать. 2 июля Борис писал отцу, довольно раздраженно оправдываясь: «Я не способен[96] совершенно ничего делать по собственной воле, и если ты воображаешь, что недельное пребывание под Мюнхеном исправит то, что было неправильного в эти два месяца (неуклонную потерю сил, бессонницу каждую ночь и растущую неврастению), то ждешь слишком многого. Не знаю, как все это случилось. Наверное, все это наказание мне за Женю [Евгению] и страдания, которые я причинил ей тогда».

Если бы только Борис знал, что эта поездка будет его последней возможностью увидеться с родителями! Летом 1938 года Леонид и Розалия уехали из фашистской Германии в Лондон, где намеревались задержаться и набраться сил для предвкушаемого с нетерпением возвращения в Россию. Они хотели навестить дочь Лидию: она еще раньше, в 1935 году, уехала в Оксфорд и вышла замуж за британского психиатра Элиота Слейтера, с которым познакомилась в Мюнхене. Лидия в то время ждала первого ребенка. В Англию Леонида и Розалию сопровождали Жозефина и Фредерик с детьми – Чарльзом и Хелен. После вторжения Германии в Австрию австрийские паспорта Жозефины и Фредерика больше не могли защитить их, и они бежали из Мюнхена, бросив свой дом. После воссоединения семьи и периода реабилитации Леонид и Розалия всерьез планировали вернуться в страну, которой принадлежали их сердца, – на родину, в Россию.