Иден сказала, что научит меня делать слоеное тесто.

— Правда? — спросила я, но в моем голосе, наверное, сквозило сомнение.

— А ты разве не хочешь научиться?

Я не знала. На этот счет я не могла сказать ничего определенного. Даже не представляла, что такое слоеное тесто, и, кажется, путала его с заварным тестом, из которого делают эклеры. Моя мать не очень хорошо готовила, и родители не одобряли обучение девочек домоводству в школе; в то же время отец был убежден, что такие вещи должны приходить естественным путем, как — по наивности думал он — это произошло с его сестрами.

— Что ты хочешь приготовить? — спросила Иден.

Став взрослыми, мы понимаем, как нужно реагировать на подобные вопросы. Знаем, что нам следовало говорить, когда мы были детьми. Нужно было ответить, что я маленькая девочка и что каждый раз, когда я пыталась поджарить себе ломтик хлеба, мать говорила мне: «Оставь, я сама». Мы зарегистрировались на получение продовольственных карточек, хотя выдали их только в январе следующего года. Мне следовало сказать, что если прогнозы верны, то совсем скоро нам не из чего будет делать слоеное тесто. Но это было бы неприлично, даже неприличнее, чем не поблагодарить за подарок ко дню рождения…

— Я не умею ничего готовить, — ответила я и взяла еще одну ватрушку с лимонным кремом, для храбрости.

Они обе изобразили нечто вроде шока, хотя вовсе не были удивлены. На меня посыпался шквал вопросов: что я умею делать, причем речь шла вовсе не о теоремах и французских глаголах. Вытянув из меня, что я не умею вязать крючком или на спицах, шить и вышивать, Вера тяжело вздохнула; она выглядела такой удрученной, словно я призналась, что неграмотна или не умею контролировать свои физиологические отправления. Она заявила, словно не могла поверить в услышанное:

— Не представляю, какая из тебя выйдет жена.

Но Иден, которая всегда относилась ко мне добрее, посоветовала не расстраиваться. Вне всякого сомнения, у меня просто не было возможности учиться, но теперь я в «Лорел Коттедж» — в ее устах это звучало как институт ведения домашнего хозяйства — и она меня всему научит. После этого я перестала всецело владеть их вниманием, а если точнее, они вообще перестали меня замечать и завели непонятный и немного бессвязный разговор о людях, которые жили в деревне и о которых я никогда не слышала. Одна из трудностей в общении с родственниками из Грейт-Синдон заключалась в том, что они, упоминая того или иного человека, предполагали, что я понимаю, о ком идет речь, и считали меня обязанной узнавать звонившего по телефону, даже если он не представился. Все бы ничего, но когда я признавалась в своем невежестве, Вера с Иден не снисходили до объяснений, а становились язвительными — по крайней мере, Вера — и говорили, что я, разумеется, все знаю, в этом не может быть сомнений, но по причине беспечности или забывчивости, которые мне вполне по силам преодолеть, — а скорее, безразличия, — тот или иной человек просто вылетел у меня из головы. Предположение, что весь мир в курсе их жизни, распространялось на обычаи и привычки, и поэтому я без всяких объяснений должна была знать, в какое время вставать, когда пользоваться ванной, где висит ключ от черного хода, когда приходит молочник, кто лучшая подруга Иден, какие предметы она выбрала для выпускных экзаменов за среднюю школу, как зовут викария, а также помнить расписание автобусов из Колчестера.

Я очень многого ждала от жизни в доме Веры; продолжительность моего пребывания здесь определялась погодой или тем обстоятельством, начнут ли падать бомбы на северо-восточный пригород Лондона. Я вполне допускала, что буду скучать по дому, поскольку еще никогда не разлучалась с родителями, но думала, что это чувство будет компенсироваться тем, что меня с радостью включат в сестринские отношения Веры и Иден, и я стану желанным — третьим — членом их маленького женского клуба. Как мне было известно, мой дядя Джеральд уехал куда-то на север Англии вместе со своим полком. Фрэнсис жил в пансионе. Я выглядела старше своих лет — люди часто мне это говорили — и предполагала, что тетки, одна из которых лишь на несколько лет старше меня, будут обращаться со мной как со взрослой, как с еще одной сестрой. С этими представлениями, или мечтами, я так и не рассталась окончательно, несмотря на постоянные разочарования. Мне отчаянно хотелось войти в их круг. Они, эти две женщины, обладали силой, позволявшей строить собственный мир — узкий, ограниченный и буржуазный, как я теперь его вижу — закрытое от непосвященных место, куда очень хочется попасть, вроде элитного клуба с необыкновенно строгими условиями членства и правилами, немыслимыми для постороннего. Сидя за чаем в тот первый день и не подозревая, какой трудный путь мне предстоит — с попытками войти в этот клуб, стать достойной его, с бесконечными неудачами, — я внимательно слушала, тщетно надеясь, что меня о чем-нибудь спросят, поинтересуются моим мнением. И наконец дождалась вопроса:

— Ты всегда ешь правой рукой?

Я никогда об этом не задумывалась. Посмотрела на Веру, которая подняла (в моей руке) последнюю из пшеничных лепешек.

— Не знаю.

— Левая рука для еды, правая для напитков, — сказала Вера, переставляя мою чашку с блюдцем и тарелку.

Я помогла ей вымыть посуду. Мама сказала мне, что, пока буду жить в «Лорел Коттедж», я должна пытаться быть полезной Вере, и, не зная, чем можно быть полезной, я предложила вытереть тарелки. Беседа к тому времени прекратилась, потому что Иден удалилась в гостиную с книгой, которую ей задали прочитать в школе, а в ее присутствии поддерживать разговор было легче.

Мы присоединились к Иден. Работало радио. Без десяти восемь Вера объявила, что через десять минут я должна идти спать. Мне и в голову не приходило, что я лягу раньше их. Дома я отправлялась в постель в половине десятого, и лишь в том случае, когда утром нужно было идти в школу. Здесь не будет никакой школы.

— В твоем возрасте в восемь я уже лежала в постели, — сказала мне Иден. У нее был низкий, красивый голос. Возможно, это всего лишь мое воображение, но в нем часто проступала какая-то странная интонация, словно Иден не интересовали собственные слова или человек, к которому она обращалась.

— Дети всегда поднимают шум из-за того, когда ложиться спать, — сказала Вера.

— Ты имеешь в виду Фрэнсиса. Уверена, что я этого не делала.

— Нет, думаю, с тобой такого не случалось, Иден. Но ты во многих отношениях была не такой, как другие дети. Тебе пора, Фейт. Уже темнеет.

Через два месяца темнеть начнет в пять!

— Спокойной ночи, маленькая племянница, — сказала Иден. — Вот увидишь: ты заснешь, не успев донести голову до подушки.

Сомневаться уже не приходилось — сестры не впустили меня в свой тесный круг.

Мне отдали спальню Фрэнсиса, хотя в последующие визиты я всегда спала в комнате Иден. Насколько я могла судить, там не было никаких его вещей, ничего, что указывало бы на спальню мальчика моего возраста. Изготовленные руками Веры украшения, которыми изобиловал дом, присутствовали и здесь — расшитые наволочки для подушек, чехлы на сиденья с вышивкой петит-пойнт, картинки из серебряной бумаги, плетеный шнурок звонка, коврик ручной работы. Возможно, в честь моего приезда личные вещи Фрэнсиса были убраны. Остались лишь круглые металлические часы на каминной полке.