Кое-что из этого я записала для Дэниела Стюарта — в сущности, конспект, поскольку мне не следовало забывать, что ему нужны сведения не обо мне, а о Вере. Тут я подхожу к семейной тайне. Рассказывать ему или нет?

Разумеется, не такая уж это и тайна. О ней известно, и она где-то записана и зарегистрирована. Например, должен существовать протокол. Я не сомневаюсь, что такого рода протоколы полиция хранит шестьдесят лет, а возможно, и дольше. Эту тайну знает семья маленькой девочки — или их следует называть потомками по боковой линии? То же самое можно сказать о моих родственниках. Или нет? Фрэнсис должен знать, потому что Фрэнсис всегда все знает, иногда еще до того, как это случилось. Ни Вера, ни Иден не говорили со мной об этом. Узнала я все от матери, а не от отца. Она разозлилась на какие-то слова или поступки Веры и вдруг заявила, что должна мне кое о чем рассказать, что продемонстрирует, насколько нелепы представления отца о своих сестрах как об образце добродетели. Бедняга, вскоре он лишится иллюзий.

Очевидно, Стюарт ничего не знал. В противном случае он должен был упомянуть об этом в биографической главе. Перечитывая эту главу, я подумала, что он пропустил очень много вещей, которые мне представлялись важными для правильного понимания характера Веры. Наверное, он о них не знает, и я должна ему рассказать. Например, о ее болезни в пятнадцатилетнем возрасте, через несколько месяцев после рождения Иден. Сначала врачи думали, что это менингит. Сегодня они, скорее всего, диагностировали бы одну из вирусных инфекций, которые проделывают с людьми странные вещи. Вера пролежала в постели несколько недель (однажды рассказал мне отец): поначалу высокая температура и бред, потом днем температура становилась нормальной, а по вечерам резко поднималась. Одно легкое у нее спалось. Она похудела на целый стоун.[27]А потом внезапно выздоровела, причем без всяких последствий, за исключением, возможно, худобы, которая сохранилась у нее на всю жизнь. Бабушка преданно ухаживала за ней, вынужденно отрывая время от новорожденного, но, поправившись, Вера постепенно брала на себя все заботы об Иден, став для нее второй матерью. Тут я опять подхожу к семейной тайне. А что, если болезнь Веры не имела отношения ни к вирусу, ни — если носила психосоматический характер — к ревности к новорожденной сестре, а была обусловлена историей с Кэтлин Марч? Виной, раскаянием или, возможно, а по моему мнению, более вероятно, просто страданиями от того, что ее презирают и осуждают.

Не упомянул Стюарт и о грозе. Мне поведала об этом случае Иден — она очень любила эту историю. Впервые — еще раз мне напомнили о ней в день свадьбы Иден — я услышала ее в саду в Уолбруксе, летом, в разгар войны. Должно быть, Иден тогда приехала домой в отпуск. На ней было платье, сшитое Верой из двух старых. Бело-розовая юбка с цветочным узором и синий лиф с бело-розовыми воротником и манжетами. Волосы подняты со лба и скреплены заколками, а остальные свободно спадают, как в стрижке «паж». На правой руке Иден носила обручальное кольцо матери — она принадлежала к той категории девушек, которые не расстаются с обручальным кольцом умершей матери.

Хелен и Вера ушли в дом. Мы с Иден сидели в шезлонгах на террасе. День был душный, издалека доносились раскаты грома; вне всякого сомнения, именно этот звук заставил Иден вспомнить ту историю.

— Видишь бугорок в дальнем конце лужайки?

Иногда я задумывалась, что это такое: похоже на выпуклость под слоем почвы, скалистый выступ, хотя в здешней местности никаких скал не наблюдалось, только невысокие холмы.

— Там раньше росло дерево, огромный конский каштан — так его называют. Когда я была маленькой и лежала в коляске… Тебе правда никто не рассказывал, Фейт?

— Кажется, нет. Я не знаю, что это.

— Ты бы запомнила, если бы тебе рассказали. Разумеется, не Вера, но я думала, что твой отец… люди такие странные, правда? В общем, как я уже сказала, я была маленькой и лежала в коляске, а коляска стояла под тем деревом. Хелен, естественно, была в Индии. Тут жили ее бабушка и дедушка. Надеюсь, это тебе известно, да?

Я не была уверена, но решила, что разумнее согласиться.

— Мама, папа, Вера и твой отец явились сюда с ежегодным визитом. Обычно они шли пешком — можешь себе представить? — от самого Мейленда. Наверное, миль шесть. Мама положила меня под каштаном. Началась гроза, и вдруг Веру охватило предчувствие катастрофы. Все пили чай на кухне — ты не поверишь, но эти Ричардсоны всегда заставляли их есть на кухне, потому что свысока смотрели на отца, — из окна которой была видна лужайка. Разумеется, нетрудно догадаться, что мама следила за мной через окно, рассчитывая забрать меня, если пойдет дождь, и они все решили, что Вера сошла с ума, когда вскочила и, ни слова не говоря, бросилась во двор. Ты же видела, какое у Веры превосходное воспитание, и поэтому должно было произойти нечто исключительное, чтобы она встала из-за стола, не спросив разрешения хозяйки. Вера выбежала в сад, выхватила меня из коляски и уже возвращалась в дом, когда на сад, словно бомба, обрушилась гигантская молния. Так сказала мама, хотя сама никогда не видела бомб; я имею в виду, что в ту войну их не было — не то, что теперь. Так вот: молния ударила в дерево и расколола его на тысячи кусочков. Веру, которая держала меня на руках, сбило с ног, однако она не пострадала, и я тоже, если не считать синяков. От коляски ничего не осталось, и от каштана тоже — только пень, который теперь виден под травой, и два фута ствола, а щепки на клумбах находили еще несколько лет. И, наверное, до сих пор находят.

— Значит, Вера спасла тебе жизнь?

— О да, я обязана ей жизнью. Не понимаю, почему Джон тебе не рассказал. Это очень странно с его стороны.

Таким образом, если болезнь Веры носила психосоматический характер (впервые за все время я подумала, что это вполне вероятно) и была способом отвлечь внимание матери от новорожденной девочки и переключить на себя, а реальные физиологические симптомы болезни были вызваны ревностью, то через несколько месяцев Вера уже раскаялась. Она так полюбила сестру, что рисковала собственной жизнью ради спасения ребенка. Любовь ее была настолько сильна, что заставила забыть о правилах поведения за столом.

Я расскажу Стюарту о грозе — так, как рассказывала мне Иден, — чтобы он мог использовать прямую речь, которую я считала гораздо более эффективным приемом в подобной книге. И еще, наверное, о том, как Вера нашла мертвую миссис Хислоп, хотя это может не иметь никакого отношения к делу. Почему ни одна из этих историй не известна Чеду Хемнеру? Или ему рассказывали, однако он или не слушал, или сразу забывал, поскольку его мысли, как я узнала впоследствии, были заняты совсем другим?

Вера имела обыкновение навещать одиноких стариков — нечто вроде традиции, сохранившейся с тех времен, когда дворяне занимались благотворительностью в своем приходе (хотя Лонгли никак не могли претендовать на благородное происхождение), предшественницы добровольных общественных работ. Однажды Вера отправилась к миссис Хислоп и нашла ее мертвой. Вероятно, это стало шоком для девочки, явившейся со свертком старой одежды и пирожными, которые она только что испекла. Вера сама рассказала мне об этом случае в один из редких дней, когда ей захотелось выговориться.