Куда бы спрятать глаза?

— Ася, — мама пытается заглянуть мне в лицо, — Ася! Какие книжки?

— «Капитал», «Критику Готской программы», «Экономические рукописи». Я просто углубляю свои знания по научному коммунизму. Ты же знаешь: в институте это был мой любимый предмет! Особенно— темы про оппортунистов.

— Я не знаю, какой предмет был у тебя любимым в институте, — мама начинает сердиться. — И не хочу знать. Хотя мне казалось — это история педагогики. И я не понимаю, почему со своим красным дипломом ты решила вести какое-то рисование— самый ненужный, второстепенный школьный предмет…

— Самый лучший с точки зрения детской психологии…

— Но даже это не спасло тебя от скандала. Потом ты решила бросить работу, которая считается уважаемой, интеллигентной…

— Вот только не надо! Не надо рассказывать об уважении!

—…и устроилась лаборантом.

— Демонстратором узкопленочного кино.

— Какую жизнь ты себе готовишь? Как ты собираешься зарабатывать на хлеб? А если у тебя появится ребенок?

Нет, это просто невозможно! Опять она о каком-то ребенке!

— Мама, послушай! Никакого ребенка нет. И не предвидится. И на хлеб — конкретно на хлеб — мне пока хватает. Разве я заметно похудела? К тому же я поступила на курсы машинисток. Я как раз хотела это с тобой обсудить. Там надо заплатить. Немного, но у меня сейчас нет этих денег. И я хотела у тебя одолжить. Я смогу отдать — только чуть позже…

Мама бросает на меня быстрый взгляд и решается:

— Вы читаете запрещенные книжки?

— Разве «Капитал» — запрещенная книжка?

— Ася, вы ведь читаете не только «Капитал».

— Не только. Ты же знаешь, многие книжки исчезли из библиотек. Хорошие книжки. А некоторые люди их спасали — как еврейских детей во время войны. (Мама едва заметно смаргивает.) Забирали к себе домой. Никому не придет в голову обыскивать все личные библиотеки. И нет ничего удивительного, что кто-то делится редкими книжками со своими друзьями.

— Я помню кампанию против Зощенко и Ахматовой, — говорит мама. — У Зощенко очень смешные рассказы.

Я выдыхаю. Хорошо, что все открылось. Мама должна понять.

— Ася, делай, что хочешь. — А вот это не очень хорошо — когда она так говорит. — Ты стала настоящим демагогом. И упряма, как… (Как отец?) как осел. Я надеюсь только на этого мальчика, Сережу. Он не допустит, чтобы ты занималась чем-то опасным. Чем-то, что может тебе повредить.

Вот на это не надо надеяться.

* * *

Из-за этого мы поругались.

Я не хотела подслушивать. Так получилось. Приехала к Марии Ильиничне с опозданием. Митька открыл, и я вошла, никем не замеченная. В комнате оживленно спорили, Мария Ильинична готовила в кухне. И еще там были Геннадий Петрович и Вакула — я узнала по голосам. Сережка заикался больше обычного. Или мне показалось?

— Н-не надо. Я с-справлюсь. С-сам с-с-справлюсь.

— Сергей, мне непонятна ваша позиция. Почему не поручить Асе формировать эти коробки? Тут не требуется никакой специальной подготовки.

— Н-не надо.

— Может, нужно у нее спросить?

— Н-не надо с-с-спрашивать. Я с-сказал, что с-сам с-сделаю.

И потом какая-то невнятная пауза. Видно, они повернулись лицом к окну.

Снова Сережка:

— Я-я п-просто п-прошу вас… Н-не надо. И все.

— Вам не кажется, что это странная просьба?

О чем они? Наконец понимаю: о «конфетах». Раньше книжки перепечатывали на машинке.

Получалось медленно и с ошибками. Потом Геннадий Петрович предложил другой способ — фотографировать страницы. Это было значительно быстрее. Появилась возможность печатать столько копий, сколько нужно, и разных размеров — большие, маленькие. По «запросу» читателей. Но фотографии требовалось сушить, разбирать, складывать по порядку, паковать в конфетные коробки. Это тоже Геннадий Петрович придумал. И на встречах сразу стали есть много покупных конфет и печенья — для получения «тары».

Геннадий Петрович хотел поручить мне работу? А Сережка, значит, против?

* * *

— С каких это пор ты решаешь, что мне можно, а что — нельзя?

Вакула вдруг разом отдалился, долго мычал и глотал воздух, перед тем как ответить.

— Т-ты н-е-е п-понимаешь. Э-э-т-то с-совсем д-другая с-статья. 3-за ч-чтение у-у нас п-почти не-е с-сажают. Д-д-давно не-е с-сажали. А з-за ра-распространение — м-м-могут.

— То есть тебя можно сажать, а меня — нет?

— Ася!

Что — Ася? Что — Ася? А как он себе думал? Мне всунут «Архипелаг» — для приятного чтения на ночь, а потом отправят в Нескучный сад — нюхать цветы?

Вчера я ехала в метро и смотрела на людей: если бы они знали! Если бы они только знали! Тогда бы они не смогли вот так спокойно сидеть — «Осторожно, двери закрываются!» — и пялиться в пустоту: «Не прислоняться!» Но я тоже сижу и тоже пялюсь. А внутри, внутри — как дрожащая натянутая струна: «А-а-а-а!» Может, у них то же самое? Внутри? Эй, вы читали? Вы знаете, что они делали с людьми? Что они делали — с моим дедушкой, с моей бабушкой? С моей мамой. Ей был всего год, и ее не с кем было оставить, когда бабушку вызвали на допрос. Вы знаете, что они с нами делали? Если вы знаете, вы должны закричать. Громко-громко. Все вместе. Тогда что-то произойдет. Должно произойти.

Как жить с этим «А-а-а»? Отправиться к кремлевской стене и швырять тухлыми яйцами в могилу отца народов?

— Т-тухлые яйца — д-дефицитный п-продукт. Их н-не очень п-просто достать. П-придется организовать п-производство на д-дому. Что скажет Анна Д-давыдовна?

— Ты подхалим и паяц.

Он мотнул головой — отгоняя ненужные мысли. Он всегда так делал — такое неповторимое движение — отогнать ненужные мысли. Он сказал, что помнит — как внутри все кричит. Когда узнаешь впервые. У него так было — из-за Надежды Мандельштам.

Надежда Мандельштам? Он знает и о Мандельштаме?

Тот спектакль, где я дала ему «роль», стал для него поворотной точкой в жизни. (Вот ведь никогда не знаешь, в какой момент тебе отведут роль божественного орудия в руках Судьбы! Надо хоть спину ссутулить, а то зазнаюсь.) Он выучил все стихи — все, что там звучали. И потом уже не мог остановиться. А после школы — он ведь не сразу поступил, не с первого года, — ему пришлось поработать в библиотеке. И там была одна женщина, специалист по Серебряному веку. Эта женщина заметила, что Вакула читает стихи,

и дала ему Мандельштама. Тогда он понял — только пусть я не обижаюсь, — что такое стихи. Настоящие.

Я не обижаюсь.

Потом эта женщина принесла ему Надежду Мандельштам. И от этой книги у него внутри тоже все нестерпимо кричало. Он был готов лезть на стенку