И однажды они исчезли. Разъехались в разные стороны. Уже позже я узнал, что она уехала на неделю раньше с каким-то малым, а Ли через пару дней сел в машину и отвез детей к своей матери в Рэддинг. Почти неделю, с четверга по среду, почта лежала нетронутой в их почтовом ящике. Занавески в доме были плотно задернуты, и никто не знал, уехали ли они вообще или еще вернутся. Но в ту среду я снова увидел припаркованный у их дома «Форд», и хотя занавески все еще были плотно закрыты, почты в ящике не оказалось.

А уже с четверга он каждый день стоял у почтового ящика, поджидая меня, чтобы забрать почту, либо сидел на крыльце и курил. Было ясно, что он просто ждет, когда я подойду. Завидев меня, он вставал, отряхивал брюки и подходил к ящику. Если для него что-то было, то он начинал читать обратные адреса, едва я отдавал ему конверты. Мы редко обменивались приветствиями, — в основном кивали друг другу, если встречались глазами, да и то не всегда. Парень сильно страдал, — это было видно, как говорится, невооруженным глазом, очень хотелось ему помочь, но что скажешь в такой ситуации…

Однажды (это было примерно через неделю после того, как он вернулся из Рэддинга), увидев утром, как он по-прежнему мечется у почтового ящика, засунув руки в задние карманы брюк, я решил с ним заговорить. Что именно сказать, я пока не знал, но что-нибудь сказать хотел обязательно. Он стоял ко мне спиной, когда я подошел поближе, и тут он вдруг резко повернулся и посмотрел на меня, да так посмотрел, что я и слова вымолвить не смог. Я встал как вкопанный, зажав в руке его письма. Он приблизился ко мне, я передал ему эти самые письма. Он ошарашено на них таращился.

— Арендатору, — прочитал он на конверте.

Это был рекламный проспект из Лос-Анджелеса, в котором предлагался новый вид медицинской страховки. В тоже утро я уже штук семьдесят таких по разным ящикам рассовал. Он сложил проспект пополам и пошел обратно к дому.

На следующий день он, как всегда, ждал меня на том же самом месте. Взгляд у него был прежний, скользящий, не то что вчера, видимо, парень смог взять себя в руки. Чуяло мое сердце, что пришло то, чего он так долго ждал. Я просмотрел его почту еще на станции, когда раскладывал все по пакетам. Это был плоский белый конверт, подписанный женской рукой, имя и адрес занимали почти всю лицевую сторону. На нем был штемпель Портленда, а в обратном адресе значились инициалы Дж. Д. и название улицы в Портленде.

— Доброе утро, — сказал я, отдав письмо.

Он молча взял в руки конверт — и весь побледнел. Еще немножко постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом развернулся и пошел к дому, читая обратный адрес.

Я крикнул ему:

— Не стоит она этого, парень! Я сразу это понял, как только ее увидел. Почему бы тебе просто ее не забыть, а? Устроился бы на работу, как все. Именно работа, работа днем и ночью помогла мне забыть обо всем, когда меня тоже вот так… И тогда еще шла война, где я…

После этого он больше не ждал меня у почтового ящика, да и пробыл он у нас еще всего пять дней. Правда, я видел, как он, прячась за занавеской, все равно ждет меня. Он не вылезал из дома, пока я не отходил на достаточное расстояние, потом я слышал, как хлопала сетчатая дверь. Если я оглядывался, он делал вид, что совсем не спешит подойти к почтовому ящику.

Когда я увидел его в последний раз, он так же стоял у окна, но выглядел спокойным и отдохнувшим. Штор вообще не было, и я понял, что он собирает вещи и готовится к отъезду. Судя по выражению его лица, он больше не ждал меня. Он смотрел мимо меня, можно сказать, поверх меня, поверх крыш домов, поверх деревьев, куда-то очень далеко. Он смотрел так, когда я шел к почтовому ящику, и потом, когда я двинулся дальше. Я обернулся. Он все еще стоял у окна, глядя неведомо куда. Повинуясь неодолимому порыву, я тоже стал смотреть в ту же сторону, но, как вы можете догадаться, не увидел ничего, кроме все тех же лесов, гор и неба.

На следующий день он уехал, не оставив никакого адреса, куда нужно было пересылать письма. Иногда ему или его жене, или им обоим что-нибудь да приходит. Если это заказное письмо, на следующий день мы отправляем его обратно. Но в сущности писем, не так много. Да и какая мне разница. Как бы там ни было, это все работа, и я рад, что она у меня есть.

Я сижу у своей подруги Риты за чашкой кофе, курю сигарету и про все про это ей рассказываю.

А рассказываю я ей вот что.

Среда тянулась бесконечно, и вот, ближе к закрытию, Херб сажает за мой столик этого жирного.

Жирнее я никого в своей жизни не видела, хотя вид у него опрятный и одет вполне прилично. У него все большое. Но особенно мне запомнились пальцы. Я еще когда шла к пожилой паре за соседним столиком, то сразу обратила на них внимание. Они раза в три больше, чем у всех, — такие длинные, толстые и пухлые.

Ну, значит, обслуживаю я другие свои столики: четверых бизнесменов, очень капризных, еще одну компанию из четырех человек, трое мужчин и женщина, и эту пожилую пару. Леандер налил жирному воды, а я пока не подхожу — даю ему время выбрать.

— Добрый вечер, — говорю. — Будете заказывать? — говорю я ему.

Рита, он был огромный, просто огромный!

— Добрый вечер, — отвечает он. — Здравствуйте. Да, — говорит, — я думаю, мы уже готовы сделать заказ, — говорит.

У него такая манера говорить, ну, понимаешь, — чудная. И пыхтит чуть ли не после каждого слова.

— Думаю, для начала мы закажем салат «Цезарь», — говорит он. — А потом тарелку супа и к нему, будьте любезны, еще хлеба и масла. Баранью отбивную, пожалуй, — говорит. — И печеную картошку со сметаной. Десерт мы выберем потом. Большое вам спасибо, — и протягивает мне меню.

Боже мой, Рита, ну и пальцы!

Я бегу на кухню, отдаю заказ Руди, и он принимает его с кислой миной. Ты же знаешь Руди. Он всегда такой на работе.

Я выхожу из кухни, и тут Марго — я тебе рассказывала про Марго? Та самая, которая вешается Руди на шею? Вот она мне и говорит: «Этот твой жирный приятель, он кто? Ну и пузан».

Вот с этого все и началось. Мне кажется, именно с этого все и началось.

Я готовлю салат «Цезарь» прямо за его столиком, он следит за каждым моим движением, а сам намазывает масло на хлеб и откладывает куски в сторону, а сам пыхтит и пыхтит. В общем, нервы у меня уже на пределе, ну, почти, и я опрокидываю его стакан с водой.

— Извините, пожалуйста, — говорю. — Вот так всегда бывает, когда торопишься. — Простите меня, пожалуйста, — говорю. — На вас не пролилось? — спрашиваю. — Я сейчас позову помощника, он вытрет, — говорю.

— Не беда, — говорит он. — Пустяки, — говорит он и пыхтит. — Не беспокойтесь, мы не сердимся, — говорит. И улыбается, и взмахивает рукой. В общем, я иду за Леандером, а когда возвращаюсь, чтобы подать салат, смотрю, жирный уже съел все свои бутерброды.