Сьюзен с матерью говорили о семейных делах. Трое младших дочерей уже покинули родительский дом, двое вышли замуж, были кое-какие новости и от старших девочек. Еще через некоторое время они, будто следуя какой-то необходимости, перешли к вопросам деторождения.

Агнес Эндрюс было уже почти шестьдесят; уже много лет она вынуждена была носить очки с такими толстыми стеклами, что увидеть выражение ее глаз было почти невозможно, приходилось полагаться на улыбку, выражение бровей или на терпеливый и беспристрастный вид ее губ. Ее муж должен был признать, что во всем остальном она тоже стремительно старела. Почти ничего не осталось от некогда блестящих волос — лишь то, что смог собрать по крохам и тщательно уложить парикмахер; тело ее местами обвисло, а местами раздалось. Ее внешность никого не могла обмануть; это была женщина, которую почти всю жизнь нетерпеливо и назойливо звали «мамой».

Давным-давно, в почти уже незапамятные времена, она была изящной, свеженькой и поразительно страстной медсестрой, и противиться чарам ее плоти он был совершенно не в силах. Была одна только мелочь — и он с легкостью не замечал ее с первой ночи вплоть до той, когда сделал ей предложение («Я люблю тебя, Агнесс; да, я люблю тебя, ты нужна мне. Ты нужна мне…»), — единственная касавшаяся его любви оговорка состояла в том, что некоторым людям (например, его матери) эта женитьба на девушке из рабочей семьи могла показаться странной.

— Легче всего мне далась Джуди, — говорила она. — Я даже ничего не почувствовала. Пришла в больницу, мне сделали наркоз, и когда я очнулась, все уже кончилось. Девочка родилась, меня до этого накачали обезболивающими, так что чувствовала я себя прекрасно, а тут еще кто-то дал мне тарелку рисовых хлопьев. Но с другими пришлось несладко — с тобой, например. С тобой роды были трудные. Но хуже всего было, мне кажется, с младшими, — наверное, потому что я уже старела…

Агнес редко пускалась в столь долгие разговоры — за целый день она могла не сказать ни слова, но эта тема стала у нее с некоторых пор излюбленной. Она сидела, подавшись вперед и опершись руками на колени, и раскачивала из стороны в сторону сплетенными в замок пальцами, подчеркивая отдельные мысли.

— Доктор Палмер, понимаешь ли, думал, что я без сознания, — они все так думали, — но анестезия не действовала. Я все чувствовала и слышала все, что они говорили. И вот я слышу, доктор Палмер говорит: «Следи за маткой: она тонкая, как бумага».

— Боже, — сказала Сьюзен. — И тебе было не страшно?

Агнес устало ухмыльнулась, и в ее очках мелькнули отблески заходящего солнца.

— Ну, — сказала она, — когда пройдешь через это столько раз, сколько я, о страхе думать, наверное, уже не приходится.

Кэндейс, которой дали стакан имбирного эля с плавающей в нем вишенкой, отошла и уставилась в огромные, выходящие на запад окна, как будто пытаясь оценить, сколько оставалось ехать до Калифорнии.

— Мама, — позвала она, обернувшись, — мы тут останемся на ночь, да?

— Нет, солнышко, — сказала ей Сьюзен. — Мы ненадолго, нам еще далеко ехать.

Вернувшись в кухню, Эдвард Эндрюс не пожалел силы, с грохотом открывая лоток со льдом: он надеялся унять закипавшее в нем бешенство, но это не помогло. Пришлось отвернуться и стоять в дурацкой позе трагического актера, сдавив лоб ладонью трясущейся руки.

Девочки. Неужели они так и будут сводить с ума до скончания века? Неужели улыбки, с которыми они тебя отвергают, будут вечно погружать тебя в отчаяние, а улыбки, которыми они тебя приветствуют, так и останутся всего лишь прелюдией к тому, чтобы еще хуже, еще больнее разбить тебе сердце? Неужели так и придется всю оставшуюся жизнь слушать, как одна хвастается, что у нее матка тоньше бумаги, а другая говорит, что ненадолго заехала? Боже мой, их и за всю жизнь не поймешь!

Через минуту-другую ему удалось изобразить на лице спокойствие. Он величественно прошествовал в гостиную с новым подносом в руках, твердо решив на оставшееся до расставания время приглушить и усмирить все внутри себя, чтобы ни одна из этих девочек, этих женщин, не смогла догадаться о его мучениях.

Через полчаса они стояли на дороге; уже смеркалось. Кэндейс сидела пристегнутая справа, а Сьюзен, с ключами в руках, обнималась с матерью. Потом она подошла, чтобы обнять отца, но объятия так и не получилось — больше было похоже на то, что приличествующим ситуации жестом она дает понять, что общение закончено.

— Осторожнее за рулем, дорогая, — проговорил он куда-то в благоухание ее мягких темных волос. — И слушай…

Она отстранилась от него с приятной, внимательной улыбкой, но он сглотнул то, что собрался уже было сказать или мечтал до нее донести, и вместо этого произнес:

— Не пропадай, ладно?

Элизабет Хоган Бейкер, любившая сообщать всем и каждому, что ее родители были неграмотными ирландскими иммигрантами, все годы Депрессии писала документальные очерки для сети местных газет в округе Уэстчестер. Головной офис располагался в Нью-Рошели, но ей каждый день приходилось колесить по всему округу в проржавевшем громыхающем «форде» модели «А». Ездить она любила быстро и водила небрежно, то и дело щурясь от дыма, который шел от зажатой в уголке рта сигареты. Это была красивая женщина: светловолосая, крепкая, все еще молодая; смеялась в полный голос, когда что-то казалось ей абсурдным. При этом жить ей приходилось совсем не так, как она когда-то думала.

— Можешь себе представить? — вопрошала она, чаще всего ночью, изрядно выпив. — Надо было родиться в крестьянской семье, отучиться в колледже, устроиться кое-как в этой пригородной газетенке, потому что казалось, что на первые год-два и это сойдет, — и что теперь? Что? Ты можешь себе представить?

Никто не мог. Друзья — а у нее всегда были друзья, которые ею восхищались, — могли только согласиться, что ей откровенно не везет. Работа, которой она занималась, была ее недостойна, и жить она была вынуждена в удушающей атмосфере, не дававшей никакого выхода ее способностям.

В двадцатые годы Элизабет, тогда еще совсем молодая, полная грез журналистка нью-рошельской «Стэндард-Стар», оторвалась однажды от работы и увидела, что в редакцию привели нового молодого сотрудника — высокого застенчивого темноволосого человека по имени Хью Бейкер.

— Стоило ему войти, — любила она рассказывать позже, — как я тут же подумала: за этого человека я выйду замуж.

Долго ей ждать не пришлось. Уже через год они были женаты, а еще через два у них родилась дочь; вскоре после этого все начало разваливаться, а как именно — Элизабет рассказывать не любила. Хью Бейкер переехал в Нью-Йорк и в конечном итоге устроился писать очерки в одну из ежедневных вечерних газет; его часто хвалили за «легкость пера», как выражаются редакторы. Даже Элизабет никогда не умаляла достоинств его стиля: все эти годы она не уставала повторять, порой с горечью в голосе, что из всех знакомых только Хью Бейкер был способен по-настоящему ее рассмешить. Теперь ей уже исполнилось тридцать шесть, и по вечерам ей чаще всего ничего не оставалось делать, кроме как идти домой, в квартирку, расположенную на втором этаже дома в Ныо-Нью-Рошелии делать вид, что сидеть с ребенком доставляет ей огромное удовольствие.