— Он только и делает, что болтается у меня под ногами, — объяснила Элис, — ровно когда мне надо… ох!

— Хорошо.

И Люси Тауэрс раздраженно откинула назад волосы, обнажив покрытую густой пылью руку, которую пересекали в нескольких местах чистые бороздки, успевшие уже высохнуть с тех пор, как она в последний раз помыла руки.

— Дорогой, если ты не собираешься нам помогать, пойди лучше на улицу, — сказала она сыну. — Пожалуйста.

Рассел Тауэрс засунул мяч в карман и спустился по короткому, заросшему сорной травой склону к краю шоссе. Делать ему было нечего. Оставалось стоять и глазеть на машины. Скоро должны были приехать Бейкеры на своем старом «форде»: он будет ехать перед грузовичком с их вещами или тащиться сзади, и Рассел решил, что они обрадуются, когда заметят, что он стоит здесь, как услужливый привратник, ожидающий гостей на подъезде к дому.

Семья Рассела то и дело переезжала из дома в дом, из города в город. Рассел не любил переездов, а этот вообще ничего хорошего не предвещал. Лет с шести его время от времени заставляли поближе познакомиться с Нэнси Бейкер, но им всегда удавалось увильнуть друг от друга, потому что они оба понимали, что дружили-то, собственно, их матери. Теперь и, быть может, на годы вперед их спальни будут располагаться рядком в одном коротеньком коридоре с общей ванной; им придется вместе завтракать, обедать и ужинать, и может легко оказаться, что все оставшееся время им тоже придется проводить исключительно в компании друг друга. Их записали в разные классы — директор назвал это решение «мудрым», — но даже при таком раскладе трудностей не избежать. Если он приведет кого-нибудь домой после школы (конечно, если у него вообще появятся друзья, о чем он пока не мог заставить себя задуматься), то присутствие Нэнси в доме будет вообще невозможно объяснить.

Наконец «форд» модели «А» подъехал к дому и с грохотом свернул на подъездную дорожку. Первой вышла миссис Бейкер, она попросила Рассела постоять здесь, пока не подойдет грузовик, — на случай, если водитель не помнит дома. Потом из машины вышла Нэнси и тоже стала ждать грузовик; в руках у нее был чемодан и небольшой, чумазого вида плюшевый мишка. Она неуверенно улыбнулась, Рассел опустил глаза, и они стали смотреть с притворным интересом, как миссис Бейкер затаптывает свой окурок и направляется к кухонной двери.

— Знаешь, почему это шоссе называется Почтовым? — спросил он, глядя, прищурившись, на уходящую вдаль дорогу. — Потому что оно идет до самого Бостона. На самом деле его надо было назвать Бостонским почтовым шоссе, а слово «почтовое», наверное, значит, что по нему возят почту.

— А, — сказала Нэнси. — Я не знала.

Потом она выставила напоказ своего мишку и сказала:

— Это Джордж. Я сплю с ним с четырех лет.

— Да?

Рассел заметил грузовик, только когда шофер уже притормозил, чтобы вписаться в поворот. Он все равно отчаянно замахал руками, но шофер этого не заметил или просто не нуждался в его указаниях.

Уже через несколько недель стало ясно, что Нэнси Бейкер невыносима. Это была упрямая, угрюмая девчонка, страшная плакса; пустые носочки ее изувеченной дентоновской пижамы смотрелись нелепо; к тому же у нее один из передних зубов заходил на соседний, как бывает только у грубых, надоедливых девчонок. Она без конца привязывалась к Элис Тауэрс, и тактичные и редкие замечания («Не сейчас, Нэнси, я же тебе уже сказала, что я занята») не имели на нее никакого влияния. И хотя Люси Тауэрс старалась время от времени проявлять к девочке доброту, Нэнси и ее, похоже, приводила в смятение.

— Нэнси не слишком приятный ребенок, правда? — как-то сказала она задумчиво своему сыну.

Расселу вообще-то не нужно было доказывать, какая Нэнси противная, но теперь у него имелось еще одно, более чем достаточное доказательство: ее собственная мать, похоже, тоже считала Нэнси невыносимой.

Иногда по утрам семья Тауэрсов сидела смущенно за завтраком, выслушивая доносившуюся сверху ругань.

— Нэнси! — кричала Элизабет с той же театральностью в голосе, с какой она читала порой ирландскую поэзию. — Нэнси! Еще минута, и я не выдержу!

Поверх этих криков слышался плаксивый голос Нэнси. Раздавался глухой удар, иногда — два, хлопали двери, а потом слышалась тяжелая поступь Элизабет, спускавшейся в одиночестве на своих шпильках-лодочках.

— Иногда, — проговорила она сквозь стиснутые зубы, войдя как-то утром в столовую, — иногда мне хочется, чтобы этот ребенок оказался где-нибудь на дне морском, — Она выдвинула свой стул и села к столу с видом достаточно уверенным, чтобы все кругом поняли, что она не жалеет о том, что сказала, и готова свои слова повторить. — Знаете, что было на этот раз? Шнурки.

— Вы что-нибудь будете, миссис Бейкер? — спросила негритянка-домработница, чье присутствие в доме до сих пор было источником удивления для всех и каждого.

— Нет, спасибо, Мира, времени уже нет. Только кофе. Если я не выпью кофе, я за себя не отвечаю. Ну так вот. Сначала шнурки, — продолжала Элизабет. — У нее, понимаете ли, один плоский, а другой — круглый, и ей стыдно ходить в школу с такими шнурками. Можете себе представить? Нет, вы можете себе это представить? Когда половине детей в Соединенных Штатах нечего есть? Но это еще цветочки. Потом она сказала, что скучает по Эдне. Ей хочется Эдну. Ну и скажите на милость, что я должна делать? Что, я должна ехать в Нью-Рошель за этой несчастной женщиной и везти ее сюда? А потом отвозить ее домой? И кроме того, она устроилась работать на ламповый завод, насколько я знаю, — но это до Нэнси совершенно не доходит.

Элизабет проглотила свой кофе залпом, как лекарство, и потащилась к машине. Элис и Расселу пора было отправляться в школу, а Люси Тауэрс занялась чем-то у себя в комнате. Когда Нэнси наконец спустилась, внизу никого не было. Так и не поев, она накинула пальто и пустилась бегом по дорожке между чужими лужайками, через дыру в заборе и дальше по слегка изгибающемуся проулку, чтобы поскорей попасть в школу, где учитель, нахмурившись, отметит ей очередное опоздание.

Но к тому времени обнаружились проблемы и похуже того: Рассел Тауэрс оказался совершенно неприспособленным к роли хозяина дома — пусть даже и символической. В нем не было ни грана спокойствия, достоинства, уверенности в себе. Он тоже, как и Нэнси, закатывал дикие сцены и ревел, отчего начинал чувствовать себя униженным раньше, чем успевал успокоиться. Однажды Рассел закатился по полной, когда мать зашла к нему в комнату сказать, что «едет обедать в Уайт-Плейнс» с человеком, которого он видел до этого только один раз, — это был огромный лысый краснощекий мужчина, который звал его «спортсменом» и сейчас, наверное, стоял под лестницей, слушал и дивился, что за сопливый маменькин сынок этот мальчишка. Рассел же грохнулся на пол, изображая эпилептический припадок, потом упал на кровать и сам ужаснулся пронзительности своего голоса: «Не уходи! Не уходи!»

— Пожалуйста, — говорила Люси, — Рассел, послушай. Послушай меня, пожалуйста. Я обязательно что-нибудь тебе принесу, обещаю, и положу под подушку. Утром, когда ты проснешься, ты увидишь, что я дома.