* * *

Через две недели мы были в Бомбее. Полтора месяца назад меня окружал серый, стылый Скарборо. Сухая, давящая жара, суматоха и цвета Индии с размаху ударили по чувствам. Чудовищная нищета в десятке шагов от гостиницы с кондиционерами, где нас расквартировали. Сотни людей, спящих прямо на улицах, — это я видел собственными глазами каждую ночь. У меня едва хватало сил переваривать впечатления.

Не успел я обжиться в Бомбее и привыкнуть к прогулкам на Малабар-хилле, в оазисе парадного великолепия колониальной Индии, как меня отправили в мою собственную железнодорожную одиссею. «Фронтир-мэйл», флагман местной железнодорожной сети, подхватил меня и унес в глубь континента чуть ли не на 1400 миль, до Равалпинди у подножия Гималаев, туда, где Пенджабская равнина вклинивается в афганские горы. Перечень остановок звучал вдохновленной литанией британского владычества: Ратлам, Нагда, Кота, Бхаратпур и Муттра; Дели, Чандигарх, Амритсар и Лахор; а уже после Лахора оставшиеся 180 миль по Пенджабу до Равалпинди. Всю дорогу я беспокоился об одном: сохранить револьвер; едва мы высадились в Индии, как нам начали твердить, дескать, революционеры пошаливают. Лишиться табельного оружия было все равно что лишиться головы. И все же, несмотря на опасения, я никогда не испытывал чувства, будто мне что-то угрожает, хоть я и ехал один на поезде, набитом сотнями индусов. Вот до чего прочным казалось наше господство.

Мое пребывание в Равалпинди укладывалось в стереотип о жизни британского офицера в колониальной Индии. Мне выделили домик с верандой, на который обычно претендуют в чине не ниже полковника, а кроме того, приставили денщика и дхоби, то есть мужчину-прачку. Раз я только что окончил учебку и владел самой свежей информацией о радиоделе, меня назначили лектором.

Пришлось выучиться сидеть и в седле, коль скоро Британская Индийская армия до сих пор передвигалась верхом. Я уж не говорю про старые модели армейских раций, которые перевозили на вьючных животных вроде мулов. А еще у нас на вооружении были гелиографы, эдакие треножники с круглыми зеркалами, которые в светлое время суток расставляли на линии прямой видимости. Я словно неспешно погружался в прошлое, в архаический военный быт.

Чего не отнять у той армии, так это ее восхитительной традиции давать щедрый отпуск. Когда подошла моя очередь, я решил отправиться в Кашмир. Сел рядом с водителем «автобуса», который на поверку оказался грузовиком с решительно бессердечными рессорами — и это считалось «посадочным местом первого класса», — после чего трясся двести миль по холмам, все выше и выше, в громадное колено Джеламской долины, а оттуда в Сринагар. Вот так я попал в самый райский уголок на земле.

Здешние горы — невероятные колоссы из камня и снега, сливающиеся с небом; сыну Северной Европы этот дол представился изобильным садом Эдемским: роскошь и доступность фруктов, о которых я и слыхом не слыхивал, повсюду зелень, цветы… Я снял себе небольшой плавучий домик в южной части озера Дал и с неделю жил в идиллии, питался как вельможа, гулял по Шалимарским садам, а по ночам сидел отшельником на своей лодке под небом, ломившемся от звезд.

Из Пахалгама, расположенного на высоте 2740 метров над уровнем моря, я в компании английских миссионеров отправился еще выше в горы — так высоко, как только мог. Верхом на лошадях, а багаж несли мулы. Впереди лежали Каракорум и Тибет. Два дня мы карабкались по Лиддарской долине, пока, наконец, ко второму вечеру не вышли к Шешнагу, величественному водяному зеркалу на высоте двух миль у самого края мира. Дальше долину перекрывал ледник. Помню, было солнечно и морозно; я ел крутые яйца и запивал водой из топленого льда, а надо мной в воздухе висела льдистая искрящаяся стена.

Ранним утром снег на горных вершинах попадал солнцу под руку и розовел; лишь после этого свет спускался в долину. И еще была тишина. Ни до, ни после я не слышал такой тишины, не испытывал такого покоя. Да, потом выдавались беззвучные минуты, но тяжелые и тошнотворные, пропитанные страхом и насилием.

Кашмир заполнил мою душу. Был как якорь, за который я цеплялся позднее. Не знай я, что есть на свете абсолютное совершенство, не уверен, что смог бы продержаться и выжить.

* * *

Пришел приказ о назначении: мне предстояло возглавить секцию связи в 5-м артполку, который тогда размешался в Наушере, что на северо-западной границе, милях в восьмидесяти от нас. Полк формировался для «тропической службы», и вот в нем появился шотландец, считавший, что индийских тропиков более чем достаточно. Впрочем, сейчас я был верноподданным винтиком в военной машине Его Величества.

Наша часть была не новая, имела свои традиции и собиралась еще долго охранять самый романтический аванпост Империи. Не тут-то было. Началась ускоренная мобилизация: как-никак, а полк был недоукомплектован и личным составом, и техникой. Из орудий имелось лишь шестнадцать гаубиц калибром 114 мм, вспомогательного снаряжения не хватало катастрофически. Вскоре после моего прибытия в Наушеру в полк для буксировки его орудий подбросили новенькие тягачи «КТ 4», в обиходе «Спайдер», которые было приказано выкрасить в зеленый цвет. Знающие офицеры предрекали, что теперь нас ждет Малайя.

11 октября орудия и тягачи покинули Наушеру на трех литерных составах. Мобилизация требовала множества поездов, и, видя, насколько они важны для войны, я почувствовал, как меркнет ореол невинности вокруг железных дорог, если не сказать собственно локомотивов. Наконец, 17 октября генерал Уэйкли, командир 7-й Индийской дивизии, принял наш прощальный парад на просторном плацу перед казармами.

На параде Уэйкли объявил, что нам, возможно, придется воевать с японцами. Не припомню, чтобы кто-либо из старших офицеров делился подобными соображениями с личным составом, и это придало мероприятию дополнительный привкус нервного возбуждения.

Генерал добавил также, что горячо советует бить япошек именно по ночам, потому как, дескать, они страдают «куриной слепотой».

На следующий день, покидая Наушеру в спецэшелоне и под марши Линкольнширского полкового оркестра, мы еще не знали, что сами были не лучше слепцов на поводу у незрячих.

* * *

Парой-тройкой дней позже на наших глазах в Бомбейский порт зашел внушительный транспорт. «Орион», флагман британского пароходства «Ориент Лайн», служил еще одним восхитительным свидетельством, до чего война демократична: отныне любые наши передвижения были на спецсоставах и реквизированных круизных лайнерах.

Последним, за полночь, на борт поднялся я — под недобрым взглядом капитана. Дело в том, что мне вверили несколько ящиков со здоровенными оплетенными бутылями, где бултыхалась прозрачная как слеза, чистейшая, неразбавленная, полная своей химической мощи серная кислота, которую мы подливали в аккумуляторы раций, потому как в противном случае сигнал терял силу. Капитану моя кислота была нужна как японская торпеда в борт. Но наш полковой командир каким-то образом убедил его, что от меня с моими бутылями зависит судьба всей дальневосточной Британской империи, и вот, под поощрительные вопли солдат нашей части, судовой кран перенес на палубу сетку с моими ящиками.